Джинни промолчала.
— А какая она из себя? — спросила она вдруг.
Ответа не последовало.
— Ну, какая она из себя? — повторила Джинни.
— Да будь она хоть вполовину такая хорошенькая, как она воображает, можно было б считать, что ей чертовски повезло, — сказал Селинин брат.
Ответ довольно занятный, решила про себя Джинни.
— А она о вас никогда не упоминала.
— Я убит. Убит на месте.
— Кстати, она помолвлена, — сказала Джинни, наблюдавшая за ним. — В будущем месяце выходит замуж.
— За кого? — Он вскинул глаза.
Джинни не преминула этим воспользоваться.
— А вы его все равно не знаете.
Он снова принялся накручивать бумажку на палец.
— Мне его жаль, — объявил он.
Джинни фыркнула.
— Кровища хлещет как сумасшедшая. Ты как считаешь — может, смазать чем-нибудь? А вот чем? Меркурохром годится?
— Лучше йодом, — сказала Джинни. Потом, решив, что слова ее прозвучали недостаточно профессионально и веско, добавила:
— Меркурохром тут вовсе не поможет.
— А почему? Чем он плох?
— Просто он в таких случаях не годится, вот и все. Йодом нужно.
Он взглянул на Джинни.
— Ну да еще, он щиплет здорово, скажешь, нет? Щиплет как черт, что — неправда?
— Ну, щиплет, — согласилась Джинни. — Но вы от этого не умрете, и вообще.
Видимо, нисколько не обидевшись на Джинни за ее тон, он снова уставился на свой палец.
— Не люблю, когда щиплет, — признался он.
— Никто не любит.
— Угу. — Он кивнул.
Некоторое время Джинни молча наблюдала за его действиями.
— Хватит ковырять, — сказала она вдруг.
Селинин брат, словно его током ударило, отдернул здоровую руку. Он чуть выпрямился, вернее стал чуть меньше горбиться, и принялся разглядывать что-то на другом конце комнаты. Мятое лицо его приняло сонное выражение. Вставив ноготь между передними зубами, он извлек оттуда застрявший кусочек пищи и повернулся к Джинни.
— Ела уже? — спросил он.
— Что?
— Завтракала, говорю?
Джинни покачала головой.
— Дома поем. Мама всегда готовит завтрак к моему приходу.
— У меня в комнате половинка сандвича с курицей. Хочешь? Я его не надкусывал и ничего такого.
— Нет, спасибо. Правда не хочу.
— Ты же только что с тенниса, черт дери. Неужели не проголодалась?
— Не в том дело, — ответила Джинни и снова скрестила ноги. — Просто мама всегда готовит завтрак к моему приходу. Если я не стану есть, она разозлится, вот я про что.
Брат Селины, видимо, удовлетворился этим объяснением. Во всяком случае, он кивнул и стал смотреть в сторону. Но вдруг снова обернулся:
— Стаканчик молока, а?
— Нет, не надо… А вообще-то спасибо вам.
Он рассеянно наклонился и почесал голую лодыжку.
— Как звать того парня, за кого она выходит? — спросил он.
— Это вы про Джоан? — сказала Джинни. — Дик Хефнер.
Селинин брат молча чесал лодыжку.
— Он военный моряк, капитан-лейтенант.
— Фу-ты, ну-ты!
Джинни фыркнула. Он расчесывал лодыжку, покуда она не покраснела, потом принялся расковыривать какую-то царапину, и Джинни отвела взгляд.
— А откуда вы знаете Джоан? — спросила она. — Я вас ни разу не видела ни у нас дома, ни вообще.
— Сроду не был в вашем дурацком доме.
Джинни выжидательно помолчала, но продолжения не последовало.
— А где же вы тогда с ней познакомились?
— … вечеринка.
— На вечеринке? А когда?
— Да не знаю. Рождество, в сорок втором.
Из нагрудного кармана пижамы он вытащил двумя пальцами сигарету, такую измятую, будто он на ней спал.
— Брось-ка мне спички, а? — попросил он.
Джинни взяла коробок со столика у дивана и протянула Селининому брату. Он закурил сигарету, так и не распрямив ее, потом сунул обгоревшую спичку в коробок. Запрокинув голову, он медленно выпустил изо рта целое облако дыма и стал втягивать его носом. Так он и курил, делая «французские затяжки» одну за другой. Видимо, то была не салонная бравада, а просто демонстрация личного достижения молодого человека, который, к примеру, время от времени, может быть, даже пробовал бриться левой рукой.
— А почему Джоан воображала? — поинтересовалась Джинни.
— Почему? Да потому, что воображала. Откуда мне, к чертям, знать — почему?
— Да, но я хочу сказать — почему вы так говорите?
Он устало повернулся к ней.
— Послушай. Я написал ей восемь писем, черт дери. Восемь. И она ни на одно не ответила.
Джинни помолчала.
— Ну, может, она была занята.
— Хм. Занята. Трудится, не покладая рук, черт подери.
— Вам непременно надо все время чертыхаться?
— Вот именно, черт подери.
Джинни снова фыркнула.
— А вообще-то вы давно ее знаете? — спросила она.
— Довольно давно.
— Я хочу сказать — вы ей звонили хоть раз или еще там что? Я говорю — звонили вы ей?
— Не-а…
— Вот это да! Так если вы ей никогда не звонили, и вообще…
— Не мог, к чертям собачьим.
— Почему? — удивилась Джинни.
— Не был тогда в Нью-Йорке.
— Да? А где же вы были?
— Я? В Огайо.
— А, вы были в колледже?
— Не, ушел.
— А, так вы были в армии?
— Не…
Рукой, в которой была зажата сигарета, Селинин брат похлопал себя по левой стороне груди.
— Моторчик, — бросил он.
— Вы хотите сказать — сердце? А что у вас с сердцем?
— А черт его знает. В детстве был ревматизм. Жуткая боль…
— Так вам, наверно, курить не надо? То есть, наверно, совсем курить нельзя, и вообще? Врач говорил моей…
— Ха, они наговорят!
Джинни ненадолго умолкла. Очень ненадолго. Потом спросила:
— А что вы делали в Огайо?
— Я? Работал на этом проклятом авиационном заводе.
— Да? — сказала Джинни. — Ну и как вам, понравилось?
— «Ну и как вам понравилось?» — передразнил он с гримасой. — Я был в восторге. Просто обожаю самолеты. Такие миляги!
Джинни была слишком заинтересована, чтобы почувствовать себя обиженной.
— И долго вы там работали? На авиационном заводе?
— Да не знаю, черт дери. Три года и месяц.
Он поднялся, подошел к окну и стал смотреть вниз, на улицу, почесывая спину большим пальцем.
— Ты только глянь на них, — сказал он. — Идиоты проклятые.
— Кто?
— Да не знаю. Все!
— Если будете руку опускать, опять кровь пойдет, — сказала Джинни.
Он послушался, поставил левую ногу на широкий подоконник и положил порезанную руку на колено.
— Все тащатся на этот проклятый призывной пункт, — объявил он, продолжая глядеть вниз, на улицу. — В следующий раз будем воевать с эскимосами. Тебе это известно?
— С кем? — удивилась Джинни.
— С эскимосами… Разуй уши, черт подери.
— Но почему с эскимосами?
— Да не знаю. Откуда, к чертям собачьим, мне знать? Теперь все старичье погонят. Ребят лет под шестьдесят. Кому нет шестидесяти, брать не будут. Дадут им укороченный рабочий день, и все дела. Сила!
— Ну, вас все равно не возьмут, — сказала Джинни без всякой задней мысли, но, не успев закончить фразу, поняла, что говорит не то.
— Знаю, — быстро ответил он и снял ногу с подоконника.
Приподняв раму, он вышвырнул сигарету на улицу. А покончив с этим, повернулся к Джинни:
— Эй, будь другом. Тут придет один малый, скажи — я буду готов через минуту, ладно? Только побреюсь, и все. Идет?
Джинни кивнула.
— Мне поторопить Селину или как? Она знает, что ты здесь?
— Да, знает, — ответила Джинни. — Я не тороплюсь, спасибо.
Брат Селины кивнул. В последний раз внимательно оглядел порез, словно прикидывая, сможет ли в таком состоянии дойти до своей комнаты.
— Почему вы его не залепите? Есть у вас пластырь или еще что-нибудь?
— Не-а. Ладно, не переживай.
— И он побрел из гостиной. Но очень скоро вернулся, неся половину сандвича.
— На, ешь, — сказал он. — Вкусно.
— Но я, правда, совсем не…
— А ну ешь, черт возьми. Не отравил же я его, и все такое.
Джинни взяла сандвич.
— Спасибо большое, — сказала она.
— С курицей, — пояснил он, стоя на Джинни и внимательно на нее глядя. — Купил вчера вечером в этой дурацкой кулинарии.
— На вид очень аппетитно.
— Ну вот и ешь.
Джинни откусила кусочек.
— Вкусно, а?
Джинни глотнула с трудом.
— Очень, — сказала она.
Селинин брат кивнул. Он рассеянно озирался, почесывая впалую грудь.
— Ладно, пожалуй, я пойду оденусь… Господи! Звонят. Так ты не робей!
И он вышел.
Оставшись одна, Джинни, не вставая с дивана, огляделась по сторонам: куда бы выбросить или спрятать сандвич? В коридоре послышались шаги, и она сунула сандвич в карман пальто.
