Ознакомительная версия.
Этот прелестный ответ – сколько бед ожидало Диану в наказание за его смелость! – привел Селио в восхищение, и он был до крайности взволнован, потому что в душе его боролись крылатая надежда и сознание того, насколько трудна его задача. Он вошел в комнату Октавио с таким выражением на лице, как будто ровно ничего не случилось, и, заговорив с другом, принялся расхваливать его оружие и отдал должное старанию и вкусу, с какими развешаны были на стенах шпаги, сделанные различными мастерами, с разной формы лезвиями, богато украшенные, – их у Октавио было множество. Селио попросил Октавио вооружиться с ног до головы и вооружился сам одним лишь вороненым оружием; они решили поупражняться перед предстоящим турниром.
Как изобретательна любовь, когда она стремится проложить дорогу своей надежде! Иначе разве мог бы Селио появляться так часто в доме Октавио, а Диана видеть его и мечтать о нем. Наконец однажды, в более счастливый для них обоих день, чем другие, он смог ей передать письмо вместе с алмазным перстнем. Диана приняла его с нескрываемой радостью и удовольствием и, спрятавшись ото всех, поцеловала письмо и перечла его сотни раз. Вот оно:
Письмо Селио к Диане.
«Прелестнейшая Диана, не вини меня за дерзость: ведь каждый день, глядя в зеркало, ты видишь ее оправдание. Не знаю, на счастье или на горе я встретил тебя, но могу поклясться твоими прекрасными глазами, что я полюбил тебя еще раньше, чем тебя увидел; клянусь тебе, что каждый раз, когда я проходил мимо твоих дверей, я невольно менялся в лице и сердце говорило мне, что здесь живет причина моей гибели. Что же мне делать теперь, после того, как я увидел тебя и ты дала мне надежду на то, что относишься благосклонно к моей любви – такой чистой и, боюсь, такой безнадежной.
Я полагаюсь на твои слова; с трудом я поверил бы в то, что услышал, как ты их произнесла, если бы меня не убеждали мои глаза, видевшие, как ты их говорила, и моя душа, в которой после твоих слов проснулась незнакомая мне до этого нежность, – и я прошу тебя позволить мне говорить с тобой, хотя и не знаю, что я смогу тебе сказать; но если ты согласишься на этот разговор, то знай, что честь твоя будет в безопасности и ты сможешь наказать меня за мою дерзость».
Как счастлива та любовь, которой покровительствуют звезды и которой они приносят то, чего она хочет! Никаких слов недостаточно, чтобы дать представление о том, что почувствовала Диана, когда письмо это рассказало ей о влюбленной душе Селио; правдивость и прямота этого письма обрадовали и тронули ее больше, чем искусстве, с которым оно было составлено, и вот что она написала в ответ:
«Селио, мой брат, Октавио, повинен в том, что, восхваляя ваши достоинства, возбудил во мне любовь к вам. Пусть же он винит себя и за мою теперешнюю дерзость.
Скажу о главном: подчиняясь вам, я буду любить вас так, как только смогу, но указать вам место, где бы вы могли говорить со мною, нет никакой возможности, потому что комната, в которой я сплю, выходит окнами во двор одного дома, где живут какие-то бедняки, и я ни за что на свете не решусь причинить огорчение своей матери и своему брату разговорами о том, как я нарушаю свои обязанности».
Недолго пришлось ей ждать возможности передать это письмо Селио; он же, получив его, почувствовал такую радость, какой не знал еще никогда в жизни.
Дело в том, что хозяйка бедного домика, о котором писала Диана, была кормилицей Селио. Он посетил ее несколько раз и наконец стал просить ее поселиться в лучших комнатах его дома, уверяя ее, что ему горько видеть, в какой она живет бедности. Убедить ее переехать к нему оказалось не трудно, так как она решила, что им руководит признательность, которую он не утратил, хотя и стал взрослым. Селио получил ключи от ее дома и, показав их Диане, объяснил ей знаками, что теперь они принадлежат ему и что она должна отбросить все свои опасения.
Наступила ночь, и Селио вышел из дома, чтобы посмотреть, не появилось ли на небе его солнце, а Диана, услышав во дворе шаги, звук которых отдавался эхом в ее сердце, осторожно отворила окно и ставни, и он увидел ее лицо, полное любви и страха.
Как только Селио оправился от растерянности и восхищения, во время которого вся кровь сладко прихлынула к его сердцу, а в глазах зажглась радость, он сказал ей столько нежных, трепетных и влюбленных слов, что Диана с трудом решилась отвечать на них, так как стыдливость сковала ее уста и новизна всего, что она слышала, смущала ее рассудок. В таком положении их застала заря, которой они не ждали, он – потому, что любовался своим солнцем, а она – так как смотрела с высоты на него.
Так прошло несколько дней, и они по-прежнему осмеливались лишь говорить друг другу о своей любви и предаваться в одиночестве своим чувствам. Окно Дианы возвышалось над землей на четырнадцать или шестнадцать футов, и однажды Селио попросил у нее разрешения подняться к ней. Диана притворилась оскорбленной и, не произнося слов отказа, спросила, каким образом думает он обойтись без шума, притащив лестницу в дом, где давно никто не живет. Селио ей ответил, что, если она ему разрешит, он сможет подняться к ней и без лестницы. В конце концов они согласились на том, что он не войдет в ее комнату. О любовь, сгоряча ты готова отказаться от самого желанного! Блажен, кто верит твоим обещаниям. Селио взял веревочную лестницу, которую он приносил с собой уже несколько ночей подряд, в надежде на то, что одна из этих ночей подарит ему удачу; подняв с земли палку, как будто бы нарочно валявшуюся неподалеку, он привязал к ней конец лестницы и забросил ее в окно, предупредив сначала Диану и попросив ее свесить лестницу из окна своей комнаты. Диана, дрожа от волнения, помогла ему укрепить лестницу, и едва Селио убедился в ее прочности, как, доверившись веревочным ступеням, он через мгновение оказался в объятиях Дианы, которая как будто бы затем, чтобы не дать ему упасть, протянула к нему свои руки. Селио поцеловал их под тем же предлогом, как будто бы благодарил ее за заботу о своей жизни, – ведь любовь подобна придворному, который все поступки, идущие от сердца, прикрывает маской учтивости.
Оглядевшись по сторонам, чтобы убедиться, не может ли кто их увидеть, они решили, что это невозможно, – может быть, потому, что так им хотелось, – и тогда громче заговорила их любовь, и они стали казаться парой влюбленных голубков, которые целуются и своим воркованьем вызывают друг друга на нежное состязание. Несколько ночей подряд повторялась такая тайная беседа наших влюбленных, ибо Диана никак не соглашалась на то, к чему стремился Селио, хотя он убеждал ее самыми красноречивыми доводами, принося самые пламенные клятвы. Мне вспоминаются черты влюбленного, описанные Теренцием в его «Андриянке»;[13] из пяти, о которых он упоминает, Селио обладал четырьмя: его томило желание; он был красноречив; каким тоскующим он притворялся, каких только он не давал обещаний, как превозносил он свои чувства, как, подтверждая его печаль, бледнело его лицо и какие нежные жалобы вырывались из его уст! Наконец однажды он с такой настойчивостью молил ее, что Диана не сказала ему в ответ ни слова, и он, почти не встречая с ее стороны сопротивления, очутился в ее комнате и, опустившись перед ней на колени и проливая притворные слезы, стал просить у нее прощения за свою дерзость.
Скажите же мне, сеньора Леонарда, почему все эти слова и поступки не мешают мужчинам позорить честь женщин! Они делают их мягкими, как воск, своими обманами и хотят, чтобы они оставались твердыми, как камень. Что могла предпринять Диана против такой настойчивости? Разве она была Троей, Карфагеном или Нуманцией?[14] Как хорошо сказал поэт:
Как ни сопротивлялась Троя,
А все ж пришлось и Трое пасть.
От волнения Диана лишилась чувств; Селио поднял девушку, бережно отнес ее на кровать, и его слезы послужили водой, чтобы привести ее в чувство, но в то же время стали огнем, воспламенившим ее сердце. Подобно тому как зимней ночью люди слышат в полусне как идет дождь, так и Диана, сознание которой дремало, а любовь бодрствовала, чувствовала на своем лице слезы Селио. Когда она пришла в себя, он снова начал просить у нее прощения, в котором она не могла ему отказать, так как уже раскаивалась в том, что заставила Селио о чем-то просить, но вместе с тем она стала умолять его вспомнить то, что он обещал ей перед тем, как проник в ее комнату, и требовать, чтобы он покинул ее, не нанося оскорбления ее чести и ее любви. Но Селио уже не в силах был ей повиноваться; к тому же, он считал, что сопротивление Дианы не может быть настолько велико, чтобы противостоять такому счастливому стечению обстоятельств. Так он сделался Тарквинием менее стойкой Лукреции[15] и, осыпая ее клятвами и обещаниями, лишил ее чести, искренне обязавшись жениться на ней. С этого дня их любовь стала еще сильнее, и Селио не постигла участь обольстителя прекрасной Фамари,[16] обладание не угасило его страсти, а красота девушки не позволила раскаянию проникнуть в его душу.
Ознакомительная версия.
