Хосе Васконселос - Моё дерево Апельсина-лима

По-прежнему тоскую

по моему брату Луису, Король Луис,

и моей сестре Глории;

Луис ушел из жизни в двадцать лет,

а сестра Глория в двадцать четыре думая,

что в действительности жить не имело смысла.

также тоскую по

Мануэлью Вальадоресу,

который в мои шесть лет

показал мне, какое значение

имеет любовь…

Пусть все они покоятся с миром!..

а теперь еще

Доривал Лоуренсо да Сильва

(Додо, ни печаль, ни тоска не убивают!..)

Мы шли по улице, взявшись за руки, без всякой спешки. Тотока на ходу учил меня жизни. Я чувствовал себя очень довольным, потому что мой старший брат вел меня за руку и объяснял разные вещи. И все это он делал вне дома. Дома я самостоятельно учился открывать для себя вещи и устраивать разные штуки, конечно, не обходилось без ошибок, и часто все заканчивалось шлепками. До недавнего времени меня никто не бил. Однако, вскоре все открылось и все только и жили тем, что обсуждали меня, называя злодеем, дьяволом, паршивым бродячим котом. А мне это все было до лампочки.

Если бы я не был уличным пацаном, то я начал бы петь. Петь — это да, здорово. Тотока умел делать кое-что больше кроме пения — свистеть. Но как я не старался подражать ему у меня ничего не выходило. Он успокаивал меня, говоря, что это не важно, что мой рот еще не может выдувать достаточно воздуха. Так как я не мог петь на людях, то начал петь внутри себя. Поначалу это было странно, но затем мне понравилось. Я вспомнил одну мелодию, которую мне пела мама, когда я был очень маленьким.

Она стояла у бака с водой, с какой-то тряпкой на голове от солнца. На ней был передник прикрывающий живот и часами она, погружала руки в воду, пока мыло не превращалось в пену. Затем она выжимала белье и шла к веревке. Вешала все на нее и меняла воду. Все тоже она проделывала со всем бельем. Она занималась стиркой белья дома доктора Фаулхабера, чтобы покрывать расходы в доме. Мама была высока, худая, но очень красивая. Она была очень смуглая с черными гладкими волосами. Когда она их распускала, то они доставали ей до пояса. Но прекраснее всего было, когда она пела, я присаживался рядом и запоминал.

До сегодняшнего дня эта песня навевала на меня непонятную грусть. Тотока толкнул меня. Проснись.

— Что с тобою, Зезé?

— Ничего. Я пел.

— Пел?

— Да.

— В таком случае я, наверное, глухой.

Возможно, я еще не знал, что можно петь внутри? И промолчал. Если я не знаю то, что ему объяснять. Мы дошли до края автодороги Рио-Сан Пабло. Здесь передвигались на всем: грузовиках, автомобилях, телегах и велосипедах.

— Слушай, Зезé, это важно. Вначале хорошо посмотри. Посмотри на одну и другую стороны. Сейчас! Мы бегом пересечем шоссе.

— Тебе было страшно?

Было довольно страшно, но я помотал головой, что нет.

— Давай перейдем снова, вместе. Затем я хочу посмотреть, как ты усвоил. Возвращаемся.

— Теперь ты умеешь переходить один. Ничего не бойся, ведь ты уже мужчина. Мое сердце забилось.

— Теперь. Начинай.

Я побежал со всех ног, почти не дыша. Подождал немного и он дал знак возвращаться.

— Для первого раза, у тебя получилось очень хорошо. Но ты кое-что забыл. Ты должен посмотреть на обе стороны, не едет ли машина. Я же не всегда буду тут стоять, чтобы давать тебе знак. На обратном пути попрактикуемся еще. А сейчас пойдем, я покажу тебе одну вещь. Он взял меня за руку, и мы медленно продолжили путь. Я был впечатлен нашей беседой.

— Тотока.

— Что?

— Возраст разума трудный?

— Что это за глупости?

— Так дядя Эдмундо сказал. Он сказал, что я «скороспелый» и что скоро войду в возраст разума. Но я что-то не чувствую никакой разницы.

— Дядя Эдмундо глупец. Забивает тебе голову всякими вещами.

— Он не глупец. Он ученый. И когда я вырасту, то хочу стать ученым и поэтом и носить галстук бантиком.

— А почему галстук бантиком?

— Потому что никто не может стать поэтом без галстука бантиком. Когда дядя Эдмундо показывал мне портреты поэтов в одном журнале, то все они были в галстуках бантиком.

Зезé, перестань верить во все, что тебе говорят. Дядя Эдмундо на половину «тронутый». И наполовину врун.

— В таком случае он сукин сын?

— Послушай, ты уже получил достаточно трепки за то, что говоришь плохие слова! Дядя Эдмундо не такой. Я сказал «тронутый», полусумасшедший.

— Но ты сказал, что он обманщик.

— Одна вещь не имеет ничего общего с другой.

— А вот имеет. На днях папа разговаривал с доном Северино, с тем, что играет с ним в карты и сказал это о доне Лабонне: «Старый сукин сын врет как черт»… И никто его не побил.

— Взрослые люди, да, могут это говорить, для них это не плохие слова.

Мы сделали паузу.

— Дядя Эдмундо не.… А что такое «тронутый» Тотока?

Он покрутил пальцем у головы.

— Нет, он не такой. Он хороший, он мне все объясняет и за все время только раз меня стукнул и то не сильно.

Тотока даже подпрыгнул.

— Он тебя стукнул? Когда?

— Однажды, когда я очень шалил, Глория отправила меня в дом Диндиньи. Он хотел читать газету и не находил очки. Он искал их, разгневанный. Спросил у Диндиньи и ничего. Оба перевернули дом верх дном. Тогда я сказал ему, что знаю, где они и если даст мне монетку купить шарики, то я ему скажу. Он поискал в своем жилете и достал монету.

— Иди, поищи и тогда получишь.

— Я искал вплоть до корзины с грязным бельем и нашел их. Тогда он обиделся на меня и сказал: «Это ты был, бессовестный». Шлепнул меня по попе и не дал мне монетку.

Тотока рассмеялся.

— Ты идешь к ним, чтобы тебя не били дома, а тебя бьют там. Пойдем быстрее, а то никогда не дойдем.

Я продолжал думать о дяде Эдмундо.

— Тотока, а дети пенсионеры?

— Что за чушь?

— Так дядя Эдмундо ничего не делает и получает деньги. Не работает, а муниципалитет платит ему каждый месяц.

— Ну и что?

— Так дети тоже ничего не делают, едят, спят и берут деньги у своих родителей.

— Пенсионеры разные бывают, Зезé. Пенсионер это тот, кто работал много, у него побелели волосы и теперь он ходит неторопливо как дядя Эдмундо. Давай не будем думать о трудных вопросах. Если тебе нравиться учиться у него, то иди и учись. Но со мной нет. Будь как другие дети. Даже можешь говорить плохие слова, но перестань заполнять голову трудными вопросами. А не то я больше не выйду с тобой.

Я рассердился на него и не захотел больше разговаривать. Также мне не хотелось петь. Та птичка, что пела у меня внутри, летала, где то очень далеко.

Мы остановились, и Тотока показал мне дом.

— Вот этот, там. Тебе нравиться?

Это был обычный дом. Белый, с голубыми окнами, весь закрытый и тихий.

— Мне нравиться. Но зачем мы должны переселяться сюда?

— Переезжать всегда хорошо.

За оградой мы видели с одной стороны дерево манго и с другой тамаринда.

— Ты, который хочет все знать, не обратил внимания на то, что происходит в доме? Папа без работы, разве не так? Более шести месяцев назад он поругался с мистером Скоттфильдом и его выкинули на улицу. Ты не видишь, что Лалá начала работать на фабрике? Не знаешь, что мама ходит работать в центр на Английской ткацкой фабрике. Так вот, тупица, это все ради того, чтобы накопить денег на оплату аренды нового дома. За другой дом, папа, вот уже восемь месяцев как не платит. Ты еще очень маленький, чтобы знать такие печальные вещи. Мне придется отказаться прислуживать на мессе, чтобы помогать по дому.

Он замолчал на некоторое время.

— Тотока, а черную пантеру и двух львиц перевезут?

— Ну конечно. И рабу придется разобрать курятник.

Он посмотрел на меня с некоторой нежностью и жалостью.

— Это я буду разбирать зоологический сад и заново собирать его здесь.

Я успокоился. Ведь в противном случае, мне нужно было придумать что-нибудь новое для игры с моим младшим братиком, Луисом.

— Ладно, ты видишь, что я твой друг, Зезé? Тогда тебе ничего не стоит рассказать мне, каким образом ты смог сделать «то самое»…