Скриппс стоял обочь дороги, а в заснеженной темноте мимо него глухо стучал длинный черный состав. Все вагоны пульмановские. Занавески опущены. Свет пробивался лишь сквозь узенькие щелки с нижней стороны затемненных окон. Поезд не так громыхал, как при движении в обратную сторону, потому что как раз в это время одолевал бойн-фоллзский подъем. Стало быть, шел медленнее, чем сверху. Но все-таки на подножку не вскочишь. И Скриппс вспомнил, как здорово он цеплялся за бакалейные фургоны, когда еще бегал в коротких штанишках.
Длинный черный поезд шел мимо Скриппса, отступившего в сторону. «Кто едет в этих вагонах? — думал Скриппс. — Американцы, которые загребают деньги даже когда спят? Матери? Отцы? Есть ли среди них влюбленные? А может, это европейцы, представители пришедшей в упадок цивилизации, вконец измотанные войной?..»
Промелькнул последний вагон, и поезд стал отдаляться. Скриппс смотрел на хвостовой красный фонарь, медленно меркнувший во тьме, тихо кружившей снежинками. Птица под его рубашкой зашевелилась. Скриппс опять зашагал по шпалам. Ему хотелось, если удастся, добраться до Чикаго той же ночью, чтобы утром сразу взяться за дело. Птица снова зашевелилась. Она уже начала понемногу приходить в себя. Скриппс ласково погладил ее рукой. Птица затихла, Скриппс побрел дальше.
В конце концов ему совсем ни к чему забираться в Чикаго. Есть и другие места. Что с того, что какой-то там критик Генри Менкен назвал Чикаго литературной столицей Америки? Есть еще Гранд-Рапидс. В Гранд-Рапидсе он мог бы определиться куда-нибудь в мебельное производство. Подобным образом создавались немалые состояния. Мебель из Гранд-Рапидса славится всюду, где вечерами прогуливаются молодые, мечтающие о семейном очаге. Он вспомнил чикагскую рекламу, которую видел еще в детстве. На нее ему показала мать, когда они скитались босые там, где теперь, наверное, раскинулся Луп, и побирались у каждой двери. Мать любила смотреть, как весело вспыхивают лампочки рекламы.
— Они напоминают мне Сан-Миниато в моей родной Флоренции, — говорила она. — Посмотри на них внимательно, сынок. Настанет день, когда симфонический оркестр Флоренции будет играть твою музыку.
Скриппс часами глядел на светящиеся буквы, пока мать спала, завернувшись в старую шаль, там, где теперь, вероятно, стоит гостиница «Блэкстон». Это зрелище производило на него чрезвычайное впечатление.
ФИРМА ХАРТМАН ПРЕВРАТИТ ВАШ ДОМ В РАЙСКОЕ ГНЕЗДЫШКО,
— манила она и каждый раз вспыхивала другим светом. Сперва ярким, ослепительно-белым. Его Скриппс любил больше всего. Потом — мягким, зеленым. Потом красным. Однажды ночью, когда он лежал, свернувшись, возле теплого материнского тела и любовался игрой электрических огней, к ним подошел полисмен.
— А ну, убирайтесь отсюда! — строго сказал он. Да-да, в мебельном деле, если знать, как за него взяться, можно нажить большие деньги. А он, Скриппс, знал всю эту штуку до тонкости. Он уже все решил. Он осядет в Гранд-Рапидсе. Птичка снова встрепенулась, теперь уже радостно.
— А какую чудесную позолоченную клетку я тебе смастерю, милая ты моя! — возбужденно сказал Скриппс.
Птичка доверчиво клюнула его. Скриппс широким шагом двинулся дальше сквозь метель. Колею уже стало заносить снегом. Принесенный ветром откуда-то издалека, до Скриппса долетел отголосок индейского боевого клича.
Куда попал Скриппс? Идя ночью в непогоду, он утратил всякое представление о времени и расстоянии. Он отправился в Чикаго после того жуткого вечера, когда обнаружил, что его дом уже не дом. Почему ушла Люси? Что стало с Пруси? Он, Скриппс, ничего не знал. Да и не очень-то его все это волновало, если разобраться. Все это осталось позади. И для него уже больше не существовало. Он стоял по колено в снегу перед железнодорожной станцией. На станционном строении большими буквами было написано:
ПЕТОСКИ.
На платформе в общей куче, закоченевшие и наполовину заметенные снегом, лежали около десятка убитых оленей, привезенных охотниками с Верхнего полуострова Мичигана, — их должны были погрузить на поезд. Скриппс снова прочел надпись. Неужели это Петоски?
В станционном здании, за окошечком с деревянной заслонкой, сидел человек и вроде бы что-то выстукивал. Он взглянул на Скриппса. Может, это телеграфист? Что-то подсказало Скриппсу, что так оно и есть.
Он выбрался из сугроба и подошел к окошечку. Человек и впрямь усердно орудовал телеграфным ключом.
— Вы телеграфист?
— Да, сэр, — отозвался тот. — Телеграфист.
— Поразительно!
Телеграфист окинул его подозрительным взглядом. В конце концов, что ему этот человек?
— Тяжело работать телеграфистом? — поинтересовался Скриппс.
Он хотел было сразу спросить, вправду ли это Петоски. Однако он не знал этого района Северной Америки и потому решил быть учтивым.
Телеграфист с любопытством поднял на него глаза,
— Скажите, вы не из сказки?
— Нет, — ответил Скриппс. — Я не понимаю, что это значит — «из сказки».
— А зачем вы носите с собой птицу?
— Птицу? — переспросил Онриппс. — Какую птицу?
— Ту, что у вас под рубашкой.
Скриппс оторопел. Кто он такой, этот телеграфист? И вообще — что за люди идут работать телеграфистами? Вроде композиторов? Или вроде художников? Или вроде писателей? Или, может, вроде тех, что делают рекламу для американских еженедельников? Или вроде европейцев, измотанных и опустошенных войной, понапрасну проживших свои лучшие годы? Можно ли рассказать этому телеграфисту все о себе? Поймет ли он?
— Я шел домой, — начал Скриппс. — Миновал Манселонскую школу...
— У меня в Манселоне знакомая девушка, — сказал телеграфист. — Этель Энтрайт. Может, знаете?
Значит, не к чему рассусоливать. Не стоит. Он не станет распространяться. Скажет только главное. К тому же на улице страшная холодина. Попробуй-ка постой на платформе, где бушует ледяной ветер. Что-то подсказывало Скриппсу: рассказывать дальше не стоит. Он посмотрел на оленей, что лежали кучей, застывшие и мерзлые. Наверно, и они когда-то любили. Среди них были самки и самцы. У самцов рога. Только так их и можно различить. С кошками дело куда трудней. Во Франции, например, котов кастрируют, а коней нет. Далеко же она, эта Франция...
— Меня бросила жена, — вдруг сказал Скриппс.
— Это и не удивительно, если вы бродите бог знает где, с птицей за пазухой, — сказал телеграфист.
— Что это за городок? — спросил Скриппс.
Миг духовного общения между ними оборвался. Впрочем, его и не было. А мог бы быть. Нечего и пытаться остановить то, что ушло. То, чему нет возврата.
— Петоски, — ответил телеграфист.
— Благодарю, — сказал Скриппс.
Он повернулся и побрел в это безмолвное и безлюдное сейчас северное местечко. К счастью, у него в кармане 450 долларов. Как раз перед тем, как идти пьянствовать со своей старухой, он продал Джорджу Хорасу Лоримеру один рассказ. И зачем он вообще пошел? К чему все это было, право?
Навстречу ему шли два индейца. Они глянули на Скриппса, но на их лицах не дрогнул ни один мускул. Их лица остались невозмутимыми. Оба зашли в парикмахерскую Маккарти.
Скриппс О'Нил потоптался перед дверью парикмахерской. Внутри было людно. Одних брили, других подстригали. Третьи сидели на высоких стульях вдоль стены и курили, ожидая своей очереди и любуясь развешанными на стенах картинами или собственными отражениями в длинном зеркале. Не зайти ли туда и ему, Скриппсу? В кармане у него четыре с половиной сотни. Значит, он может идти куда захочет. Он снова нерешительно заглянул в окно. Зрелище было заманчивое. Мужское общество, теплое помещение, белые халаты парикмахеров, сами мастера, ловко щелкавшие ножницами или наискось водившие лезвиями бритв по намыленным щекам клиентов. Они все-таки здорово орудовали своими инструментами, эти парикмахеры. И все же не этого хотелось Скриппсу. Ему хотелось чего-то другого. К тому же и о пичуге надо было позаботиться.
Скриппс О'Нил повернулся спиной к парикмахерской и, широко ступая, зашагал по улице этого безмолвного и холодного северного городка. По правую руку тянулся ряд плакучих берез, их голые ветви свисали под тяжестью снега до самой земли. Издалека до него донеслось слабое звяканье бубенцов. Наверно, по случаю рождества. На юге дети сейчас пускают шутих и выкрикивают: «Рождественский дар! Рождественский дар!» Его отец был с юга. Солдат повстанческой армии. Еще в дни Гражданской войны. Генерал Шерман сжег их дом во время своего похода к морю.
— Война — это адская штука, — сказал Шерман. — Но вы ведь все понимаете, миссис О'Нил. Я обязан это сделать, — и поднес спичку к старому дому с белыми колоннами.
— Негодяй! — воскликнула мать Скриппса на своем ломаном английском. — Попробовали бы вы поднести спичку к этому дому, когда бы тут был генерал О'Нил.
