Приехала девочка, ей было четырнадцать лет, все нашли, что она некрасива: худа, смугла, малоросла. При крещении она была наречена Беатриче (прискорбное обстоятельство само по себе), а вдобавок эти вздорные иностранцы сумели укоротить Беатриче до еще худшего — Триши. По счастью, она оказалась живой, послушной и услужливой девочкой, а то, что Триши была некрасива — как не раз повторяли Кентам посещавшие их друзья, — было тоже скорее к лучшему. В доме росли два мальчика, Дональд и Билл, и блистай бесприданница красотой, это стало бы вечным поводом для беспокойства; за милости дяди и тети она могла отплатить им самой черной неблагодарностью. Поскольку же Триши дурнушка, такой опасности не было, и они оставались добры к ней без каких-либо задних мыслей — по натуре Кенты были незлыми людьми. А по мере того как шли годы, опекуны полагались все более на свою подопечную; и мистер и миссис Кент с охотой искали опору во всех, кого не боялись или не подозревали в тайных враждебных умыслах.
— Да, в понедельник он едет, — сказал мистер Рейси, энергично кивая Льюису, который, едва пригубив свой пунш, поставил бокал на стол. Кивок означал: «Пей, слюнтяй!» — и Льюис, откинув голову, выпил до дна, чуть при этом не захлебнувшись. Всего только третий бокал, но и такое скромное возлияние было ему не по силам; он заранее знал, что будет сперва возбужден и речист, к вечеру — сумрачен и проснется с головной болью. А Льюису требовалась ясная голова, чтобы думать о Триши Кент.
Сейчас он, конечно, не может жениться на Триши. Ему уже двадцать один год — сегодня как раз исполнилось, — но он все еще в воле отца. Пожалуй, оно и к лучшему, что он уедет в Европу. Разве он не мечтал, не грезил об этом с того самого дня, когда впервые, совсем малышом, загляделся на виды Европы, висевшие по стенам наверху, в коридоре, где так пахло циновками. А потом, когда Триши рассказала ему об Италии, ему еще пуще захотелось там побывать. Ах, поехать туда вдвоем! Она была бы его гидом, его Беатриче! (Триши подарила ему миниатюрного Данте из библиотеки отца, где на гравированном фронтисписе была изображена Беатриче, а сестра его, Мэри-Аделин, которую обучил итальянскому романтический эмигрант из Милана, помогла ему справиться с итальянской грамматикой.)
Поехать сейчас вдвоем с Триши — несбыточная мечта. Но позднее, после женитьбы, они непременно вернутся в Италию, и тогда, может статься, он, Льюис, будет там ее гидом, познакомит ее с красотой и историей ее родных мест; ведь она же, по сути, знает страну очень слабо: любопытные, но мало что значащие детские впечатления.
Эти мысли воодушевляли его и примиряли с неизбежностью близкой разлуки. Ведь, если начистоту, он еще мальчуган, вернется же он настоящим мужчиной — вот так он ей завтра и скажет. Он приедет вполне определившимся человеком; его знание жизни (и сейчас, конечно, немалое!) станет более полным, глубоким; и тогда никто на всем свете не посмеет их разлучить. Льюис внутренне усмехнулся, представив, как мало подействуют крик и сарказмы отца на этого прибывшего из Европы закаленного путешественника.
Между тем джентльмены делились курьезными происшествиями, случившимися с ними во время их собственного пребывания в Европе.
Никому из них, правда, в том числе и мистеру Рейси, не довелось так поездить по странам Европы, как это сейчас предстояло юному Льюису. Но братья Гуззарды дважды ездили в Англию по банкирским делам, а смельчак Коммодор после всех своих странствий на Дальнем Востоке умудрился еще побывать в Англии, в Бельгии и во Франции. У всех троих воспоминания еще были довольно свежи, и они возвращались к ним не без удовольствия, хоть и с некоторым неодобрением. «Ах, эти француженки!» — посмеивался Коммодор, показывая свои белоснежные зубы. Но Дональдсон Кент, пустившийся в дальнее путешествие, чтобы провести медовый месяц в Европе, был застигнут в Париже революцией 1830 года, в Италии схватил лихорадку, а в Вене едва избежал ареста, принятый за шпиона обознавшимся полицейским. Единственным светлым пятном в этом долгом кошмаре (после которого он никогда более не отваживался ездить за океан) были овации, которыми его наградили венцы, посчитав его герцогом Веллингтонским,[4] когда он в синем сюртуке своего гида пытался незаметно покинуть гостиницу. «Это был непритворный восторг», — рассказывал мистер Кент.
— И как только бедный мой брат терпел эту Европу! — говаривал он. — Впрочем, вот вам последствия… — добавлял он обычно, как бы давая понять, что, останься Джулиус в Америке, его дочь не была бы дурнушкой.
— Ну, а что до Парижа, милый мой мальчик, — наставительно сказал мистер Кент, обращаясь на сей раз к Льюису, — пуще всего опасайся игорных притонов в этом их Пэлли-Ройле.[5] Ноги моей, конечно, там не было, но и с улицы поглядеть — страх берет.
— Я встречал одного, которого обчистили там до нитки, — подтвердил Роберт Гуззард, а Коммодор, осушавший тем временем десятый бокал, хихикал и, влажно поблескивая глазами, все повторял: «Шлюхи, ах эти шлюхи!..»
— Что касается Вены… — сказал мистер Кент.
— Да и в Лондоне, — вступил Амброуз Гуззард, — шулера на каждом шагу, у них тысяча способов вас обобрать. Только и знают что ловить «желторотых». Это, знаете, кличка у них такая для неискушенного путешественника.
— А в Париже, — сказал мистер Кент, — меня чуть было не вызвали на дуэль. — Он вздохнул сперва с ужасом, а потом с облегчением и устремил взгляд вдоль берега бухты, где в отдалении стоял его мирный дом.
— На дуэль! — захохотал Коммодор. — На дуэли и у нас можно драться; в дни моей юности в Новом Орлеане я дрался не раз. — Матушка Коммодора была по рождению южанкой и, потеряв мужа, вернулась в Луизиану к родителям, так что сынок ее имел немало возможностей приобрести там разнообразнейший светский опыт. — Что же касается девок… — доверительно сказал Коммодор, протягивая хозяину свой опустевший бокал.
— Дамы! — вскричал предостерегающе мистер Кент.
Все встали. Коммодор столь же твердо держался на ногах, как и все остальные. Дверь в гостиную распахнулась, и на пороге предстала хозяйка в шелковом платье с оборками и в парижском чепце, а за ней обе дочки в накрахмаленной кисее и в розовых коротких жакетах. Мистер Рейси горделиво и одобрительно оглядел своих дам.
— Джентльмены, — ровным голосом возвестила хозяйка, — обед на столе, и мы с мистером Рейси просим, чтобы вы оказали нам честь…
— Это вы оказали нам честь, сударыня, столь любезно пригласив нас к себе, — сказал Амброуз Гуззард.
Миссис Рейси присела, гости ответили низким поклоном.
— Предложите руку хозяйке, Гуззард, — сказал мистер Рейси. — Два других джентльмена поведут моих дочерей. Это прощальный обед в тесном кругу семьи. Мэри-Аделин, Сара-Энн!
Оба названных джентльмена церемонно приблизились к девушкам, мистер Кент, будучи членом семьи, вместе с мистером Рейси и Льюисом замыкал небольшую процессию.
Ах, это пиршество! Видение его не раз возникало перед Льюисом Рейси в годы его путешествия. Дома он был малоприметный едок, не жадный и не придирчивый; но там, на чужбине, где ели чеснок, муку из каштанов и страшных бородатых моллюсков, он вспомнил с вожделением тот обеденный стол.
В центре вздымалось многоярусное сооружение из фигурного серебра с эмблемами Рейси — ваза с букетом роз в окружении корзиночек с засахаренным миндалем и мятными леденцами в полосатых обертках. Возле этого настольного украшения теснились лоустофтские блюда[6] с малиной и первыми делавэрскими персиками. Далее, если следовать мысленным взором от центра к периферии стола, мы увидим вазы и блюда с домашними булочками, бисквитами, слоеными пирожками с клубничным вареньем, кукурузными пышками прямо из печки; и золотистое масло из маслобойки, где оно лежало обернутым во влажный миткаль. А вот мы подходим к виргинскому окороку, над которым шефствует сам мистер Рейси, и к находящимся под наблюдением хозяйки перегородчатым блюдам с яичницей на подсушенных ломтиках хлеба и приготовленной на открытом огне пеламидой. Льюис позднее с трудом восстанавливал в памяти, где в этом затейливо-сложном строю было место для ножек индейки с хрустяще поджаренной корочкой, для залитой сметаной измельченной курятины, аккуратно нарезанных помидоров и огурцов, серебряных массивных молочников с желтыми сливками, лимонного желе и «плавучего пирога», — но все это, ясное дело, стояло готовым к приходу гостей или подавалось на стол во время пиршества. И конечно, еще нельзя позабыть высокие башни из вафель, колеблющиеся на своем основании, и неизменные спутники их — узконосые кувшины с кленовым сиропом, которые, едва они начинали пустеть, заново наполняла черная Дина.
И как они ели, о как они ели! Хотя полагалось считать, что дамы лишь чуть прикасаются к пище. У одного только Льюиса эта баснословная снедь лежала нетронутой, пока повелительный жест отца или молящий взгляд Мэри-Аделин не побуждали его нехотя браться за вилку.
