Они трижды обогнули поляну. Шли аккуратно, по периметру, не вылезая на открытые места, но и не забиваясь в кусты. Капочка толковала про осадки, розу ветров и влияние Гольфстрима на климат Подмосковья, а Костя слушал, как гулко стучит его сердце, и боялся, что Капочка услышит этот стук. Но она говорила и говорила, и Костя не догадывался, что она тоже боится. Он вдруг оглох, и ослеп, и слышал только, как журчит ее голос, и видел только, как бьется трава о ее колени. А вокруг играла музыка, орали ребята, в кустах целовались парочки, но это все было сейчас нереальным, призрачным и ненужным.
— Голова у вас не закружилась? — сердито спросила Катя, встретив их на пятом круге. — Иногда полезно ходить по прямой.
— По прямой? — переспросил Костя и опять покраснел от собственной глупости.
— Вот именно! — отрезала Катя. — Топайте в лес и без букета не возвращайтесь. Это тебя касается, подружка.
Капочка молча покивала. А Сеня перехватил Костю и сунул ему свои часы:
— Отправление ровно в шесть вечера…
— Зачем?.. — перепугался Костя. — Зачем мне часы?
— Чтобы не заблудиться, — вредно сказала Катя. — Умеешь определять, где юг, а где север?
— Я умею, — не глядя, сказала Капа.
И первой пошла прямо сквозь кусты…
В лесу было сыро. Солнце путалось в листве, холодный воздух еще цепко держался под елями, и оголтелые июньские комары кусали Костину голову. Он стеснялся чесаться и терпел. Капочка сорвала ветку и хлестала ею по голым ногам. Это был действенный способ, но бить хворостиной по собственной голове было унизительно. Костя изредка как бы в задумчивости проводил ладонью ото лба к затылку: башка зудела неимоверно.
— Зачем же ты постригся? — с материнской ноткой спросила вдруг Капочка. — Вот теперь напрасно мучаешься. Ведь мучаешься, правда?
Она повернулась, и Костя близко увидел ее спокойные глаза: серые, с рыжими блестками. Он никогда еще не видел их в такой пугающей близости, судорожно глотнул и сознался:
— Кусаются…
— А почему ты кепку не надел?
— Из моей кепки Федор Ломовик настольную лампу сделал.
— О господи, — совсем уж по-взрослому вздохнула Капа. — Ты пока похлопай себя, а я колпак сделаю: у меня вчерашняя «Комсомолка» есть.
Пока Костя хлопал, она быстро сложила из газеты большой кораблик. Костя нагнулся, чтобы она надела этот кораблик на его многострадальную голову, но Капочка сначала ласково погладила ее, чтобы побыстрее заживали комариные укусы.
— Плюшевый… — Она вздохнула. — Две макушки, значит, у тебя будут две жены.
— Нет! — закричал Костя. — Ни за что!..
— Примета, — важно сказала она. — И зачем ты только постригся?
— Я в армию иду, — тихо сказал он. — В понедельник к двум в военкомат.
— У нас же бронированный завод.
— Я добровольно.
— Молодец. — Капочка еще раз погладила его и надела колпак. И вздохнула. — Это ты правильно решил.
И, опять не оглядываясь, пошла вперед, похлопывая прутиком по ногам. Он глядел на эти белые ноги, видел, как легко топчут они цветы, и умилялся. Сам он сорвал три хилых стебелька, тискал их в кулаке и лихорадочно соображал, о чем бы завести разговор. Но в голове было гулко, как в колодце.
— В летчики попросишься? — спросила она.
— Нет. — Он догнал ее, шагал рядом. — Меня в связь берут: я ведь монтер.
— Смотри, опять током треснет.
— Не треснет: там напряжение слабое.
— Три года! — сказала она. — Все-таки это ужас, как долго. У тебя мама есть?
— Есть. Они с отцом под Москвой живут, в Софрино.
— А у меня только тетка. — Капочка вдруг поджала губы и липким голосом сказала: — «Ну, куда, куда ты за платье хватаешься? Приличная девушка сначала одевает ноги…» — Она засмеялась. — А что мне ноги-то одевать? Сунула в тапочки — вот и готово.
— Здорово ты тетку вообразила! — восхищенно сказал Костя. — Она мизинцы оттопыривает, да?
— Все она оттопыривает, — вздохнула Капа. — Вообще-то она, конечно, заботится обо мне. Только… только она ужас какая жадная. И все велит считать и записывать. Купила спичек и — записывает. А уж про вещи и говорить нечего. Я, знаешь, как тогда наревелась?
— Когда? — со страхом спросил Костя.
— После танца. Я ведь ее туфли надела. У меня нет на каблучке, вот я и надела. А ты их оттоптал, Собакевич…
— Капочка…
Они остановились. Капа как-то боком, как птица, глянула на него, спросила вдруг:
— Какая же я девушка: приличная или не очень?
— Капочка, ты… — Костя задохнулся от восторга и волнения. — Ты…
— Цветы собираешь? — Она улыбнулась. — Торопишься?
— Нет, что ты! Я думал…
— Думать сегодня буду я, — тихо и как-то особенно серьезно сказала она.
И, не ожидая ответа, зашагала в лес. А Костя, бросив цветы, покорно шел следом…
Они вырвались из комариной низины, и теперь вокруг них щелкали птицы, жужжали шмели и звенела тугая листва. Пахло разогретыми соснами и земляникой, и Капочка, присев, уже собирала в ладошку редкие ягоды. Потом сказала:
— Закрой глаза, открой рот.
Костя крепко зажмурился, и она высыпала ему в рот землянику.
— Вкусно?
Он чуть коснулся губами ее сладкой земляничной ладони. Сердце грохотало, заглушая птичьи голоса, хотелось прикоснуться, прижаться хоть на мгновение к ее губам, но он не смел. Он испытывал почти священный трепет и, случайно касаясь ее платья, поспешно отдергивал руку.
— Ты хотел бы стать Робинзоном?
Он с трудом расслышал, что она спросила. Глянул, словно вынырнув:
— Нет.
— Почему же нет?
— Капиталист он. Идеология капитализма, все себе да себе.
— Так ведь не было же больше никого!..
— А Пятница? Зачем он Пятницу слугой сделал?
— Слугой… — Капа подозрительно заглянула в его глаза. — Неужели для тебя это главное в Робинзоне Крузо?
— Нет вообще-то… — Костя хмурился, думал. Потом сказал: — Главное, человек не может один. Без общества, без коллектива, без… — Он запнулся. — Без друга. Ты не согласна?
— Вот ты какой… — удивленно протянула Капа и, неуловимым движением подобрав платье, опустилась на траву. — Ты, оказывается, и спорить умеешь?
— Если нужно… — Костя сел рядом, позаботившись о дистанции. — С Федей приходится.
— А с Сенечкой Киновралем?
— А зачем с ним спорить? Он в стихах весь. В стихах да в Кате.
— В стихах да в Кате… — повторила Капа. — Катя счастливая, правда?
— Не знаю. Федор говорит, что счастья вообще нет, потому что счастье — это миг.
— А ты как думаешь?
— По-моему, миг — это счастье для пауков. Слопал муху — вот и все счастье. А для человека…
До сих пор он говорил, не поднимая головы, а тут вдруг поднял. Поднял и увидел ее глаза: серые, с рыжими блестками… И сразу пересохло во рту, гулко загудело в ушах, и он, уже не соображая, неуклюже, по-телячьи ткнулся лбом в ее колени…
— Эх, ребятки, бычков не видали тут?
Костя рванулся в сторону, перелетел через куст, вскочил, часто моргая и задыхаясь. А Капа и не шевельнулась: одернув платье, невозмутимо поправляла прическу.
— Бычков, спрашиваю, не встречали?
Проморгавшись, Костя обнаружил маленького замшелого деда-опенка: в мятых штанах, сатиновой рубахе и нелепой соломенной шляпе с огромными полями. У деда были хитрые выцветшие глазки, плешивая бороденка и корявые, растоптанные ступни.
— Каких бычков?.. — с трудом спросил наконец Костя.
— Колхозных. Вчерась на ферму не заявились, вот сегодня меня и послали искать заместо воскресного чина-почина. Два бурых, один пегий…
— Не знаю, — сказал Костя.
— А вскочил, будто своровал чего. — Дед хитро посмотрел на невозмутимую Капочку. — А может, своровал?
— Он, дедушка, не грабитель, — ласково улыбнулась Капа. — Он в армию завтра идет.
— Полезное дело. — Дед уселся на соседнюю кочку и достал кисет. — Сам служил, полезное дело. Табачком балуешься?
— Я не курю.
— Ну, закуришь еще. Жизнь, она длинная, в ней обязательно даже закуришь. От тоски.
— В нашей жизни нет никакой тоски, — недружелюбно сказал Костя.
— А она не в жизни, тоска-то. Она в человеке заводится. И ежели ты не вор, — тут дед опять хитро покосился на девушку, — то может тоска та в тебе завертеться, и станешь ты ее дымом из себя выживать. Вот так-то. — Он поднялся. — Ну, счастливо вам, парочка, — барашек да ярочка.
— Спасибо. — Капа встала. — А что значит счастливой быть?
— Ну, тебе, значит, жизнь перелить в сынка или в доченьку. А стриженому твоему — вырастить их да на ноги поставить.
— А вам?
— А мое счастье — помереть в одночасье, — улыбнулся дед и шустро затопал через поляну, — Дедушка!..
Капа догнала его, о чем-то потолковала, долго махала вслед. Потом вернулась с ломтем ржаного хлеба, густо посыпанным солью. Она отломила от ломтя маленький кусочек, а остальное протянула Косте:
— И лучше не спорь. Ешь и не спорь со мной.
Костя был голоден и не спорил. Только дожевывая этот необыкновенно вкусный хлеб, проворчал непримиримо:
