– Что же, любезный мастер Мартин, – улыбаясь, ответил Паумгартнер, посидеть у вас я рад, только почему это ваш дом вы называете жалким домишкой? Я же знаю, что по убранству и драгоценной утвари с ним не сравнятся дома наших самых богатых горожан! Ведь вы совсем недавно отстроили его, и он стал украшением нашего славного имперского города, а о внутренней отделке я и не говорю – ею мог бы гордиться и дворянин!
Старый Паумгартнер был прав, ибо, как только отворялась дверь, до блеска начищенная воском, с пышными медными украшениями, вы оказывались в просторных сенях, где пол был выложен плитками, где на стенах висели картины, где стояли искусно сделанные шкафы и стулья и все напоминало убранный по-праздничному зал. И каждый охотно подчинялся приказанию в стихах, которые были начертаны на дощечке, висевшей возле самой двери:
Кому нужда на порог ступить,
Тот должен в чистой обуви быть,
Но то пусть пыль с башмаков стряхнет,
Чтоб не вышло потом хлопот.
А толковых учить ни к чему,
Знают сами порядок в дому.
День был жаркий, с наступлением сумерек и в комнате стало душно, поэтому своего благородного гостя мастер Мартин повел в просторную и прохладную "чистую поварню". Так называлась тогда в домах богатых горожан комната, которую только для виду отделывали наподобие кухни и украшали всякого рода дорогой хозяйственной утварью, не служившей для приготовления пищи. Мастер Мартин, как только вошел сюда, громко крикнул:
– Роза! Роза!
Тотчас же отворилась дверь, и в комнату вошла Роза, единственная дочь мастера Мартина.
Постарайся, дражайший читатель, как можно отчетливее вообразить себе в эту минуту непревзойденные творения нашего великого Альбрехта Дюрера. Пусть словно живые встанут перед тобой чудесные образы чудесных девушек, исполненные великой прелести, сладостной кротости и благочестия, такие, какими их можно увидеть на его картинах. Представь себе гибкий благородный стан, прекрасный лилейно-белый лоб, румянец на щеках, нежный, как аромат роз, тонкие вишнево-алые жгучие губы, мечтательно-кроткие глаза, скрывающиеся за темными ресницами, как лунный луч скрывается за сетью листвы, представь себе шелковистые волосы, искусно заплетенные в красивые косы, представь себе всю небесную красоту этих девушек, и ты увидишь прелестную Розу. Да и как бы иначе мог рассказчик описать тебе это небесное дитя? Но да будет здесь позволено вспомнить еще об одном одаренном талантами молодом художнике, в чье сердце проник яркий свет того доброго старого времени. Мы говорим о немецком живописце Корнелиусе[6], живущем в Риме. "Я не знатна и не прекрасна". Такою, какой на рисунках Корнелиуса к Гетеву "Фаусту" изображена Маргарита[7], произносящая эти слова, следует представить себе и Розу в те минуты, когда, полная набожной, целомудренной робости, она отвечала отказом на сватовство спесивых женихов.
Роза по-детски смиренно поклонилась Паумгартнеру, взяла его руку и поцеловала ее. Бледные щеки старика окрасились ярким румянцем, и, подобно тому как вечерний луч, вспыхивая в последний раз, золотит темную листву, в глазах его засверкал огонь давно минувшей молодости.
– Ну, – звонко воскликнул он, – ну, любезный мой мастер Мартин, вы зажиточный, вы богатый человек, но прекраснейший дар, которым наградил вас господь, – это ваша милая дочка Роза! Если уж у нас, стариков советников, радуется сердце и мы не можем отвести наших близоруких глаз, когда глядим на милое дитя, то как же осуждать молодых людей за то, что они, встретив вашу дочку на улице, останавливаются будто вкопанные и уподобляются каменным изваяниям? В церкви они только и знают, что глазеть на нее, а не на святого отца; когда у нас гулянье на Аллервизе[8] или где еще, они, к досаде всех остальных девушек, преследуют вздохами, влюбленными взглядами и сладкими, как мед, речами только вашу дочь. Что ж, мастер Мартин! Зятя вы можете себе выбрать между нашими молодыми дворянами или где вам будет угодно.
Лицо мастера Мартина нахмурилось, покрылось морщинами; он велел дочери принести благородного старого вина и, когда она вышла, вся зардевшись и потупив глаза, молвил Паумгартнеру:
– Полно, сударь мой, это правда, что дочери моей дана необычайная красота и что и меня тем самым щедро одарило небо, но как же вы-то можете говорить об этом в присутствии девушки? А что до зятя дворянина, то все это пустяки.
– Молчите, – со смехом ответил Паумгартнер, – молчите, мастер Мартин! От избытка сердца глаголют уста! Поверьте, и моя ленивая старческая кровь разыгрывается, когда я вижу Розу. А если я прямо говорю о том, что и сама она прекрасно знает, беды от этого никакой не будет.
Роза принесла вино и два высоких стакана. Мартин выдвинул на середину комнаты тяжелый, украшенный причудливой резьбою стол. Едва только старики успели усесться, едва только мастер Мартин наполнил стаканы вином, перед домом раздался конский топот. Всадник, видимо, остановился, а затем в сенях раздался его голос. Роза поспешила туда и возвратилась с известием, что это старый рыцарь Генрих фон Шпангенберг и что он желает зайти к мастеру Мартину.
– Ну, – воскликнул мастер Мартин, – стало быть, нынче для меня счастливый и радостный вечер, раз ко мне заехал мой добрый старый заказчик! Наверно, новые заказы, наверно, придется мне приняться за новую работу! Тут он со всей поспешностью, насколько это было в его силах, бросился навстречу желанному гостю.
3. Про то, как мастер Мартин выше всех других ремесел ставил свое ремесло
Гоххеймер пенился в красивых граненых стаканах и развязал трем старикам язык. Старый Шпангенберг, еще бодрый и веселый, несмотря на свои преклонные годы, особенно хорошо умел рассказывать всякие забавные истории о беспечных днях своей молодости, так что у мастера Мартина порядком тряслось брюхо, и от чрезмерного смеха ему то и дело приходилось отирать слезы. Да и господин Паумгартнер вовсе забыл о той важности, какая приличествует советнику магистрата, и наслаждался благородным напитком и веселой беседой. Когда же Роза снова вошла в комнату с опрятной корзинкой на руке, вынула из нее столовое белье, ослепительно чистое, словно только что выпавший снег, когда она, деловито, как и подобает хозяйке, расхаживая взад и вперед, накрыла стол и уставила его всякими яствами, которые приправлены были пряностями, когда она с милой улыбкой попросила гостей не побрезговать тем, что было приготовлено в такой спешке, смех и разговоры замолкли. Оба, и Паумгартнер и Шпангенберг, не сводили горящих глаз с очаровательной девушки, и сам мастер Мартин, откинувшись в кресле и сложив руки, с довольной улыбкой смотрел на ее хозяйственные хлопоты. Роза собиралась уйти, но вдруг старый Шпангенберг по-юношески стремительно вскочил с места, схватил девушку за плечи и воскликнул, меж тем как светлые слезы струились из его глаз: "О милый, кроткий ангел, добрая, чудная девушка!" – потом два-три раза поцеловал ее в лоб и, как будто погрузившись в глубокую задумчивость, вернулся на свое место. Паумгартнер поднял стакан за здоровье Розы.
– Да, – заговорил Шпангенберг, когда Роза ушла, – да, мастер Мартин, небо, послав вам дочь, наградило вас сокровищем, которому вы и цены не знаете. Она откроет вам путь к великим почестям: разве всякий, кто бы он ни был, к какому бы сословию ни принадлежал, не захотел бы стать вашим зятем?
– Вот видите, – перебил его Паумгартнер, – видите, мастер Мартин, вот и благородный господин фон Шпангенберг думает так же, как и я! Я уже представляю себе мою милую Розу невестой дворянина, в богатом жемчужном уборе на чудесных белокурых волосах.
– Любезные господа, – начал мастер Мартин, совсем уж раздосадованный, любезные господа, что это вы говорите все об одном, а сам-то я по-настоящему еще и не думаю об этом деле? Моей Розе сейчас исполнилось восемнадцать лет, а такому юному созданию еще нечего высматривать себе жениха. Во всем, что будет впредь, полагаюсь я всецело на волю божью. Одно лишь знаю наверное, что ни дворянин, ни кто другой не добьется руки моей дочери, а только бочар, и притом самый сведущий, самый искусный в моем ремесле. Разумеется, если он только будет люб моей дочери, ибо ни за что на свете я не стану принуждать мое милое дитя, а уж менее всего – принуждать к замужеству, которое ей было бы не но сердцу.
Шпангенберг и Паумгартнер, весьма удивленные странными словами мастера Мартина, взглянули друг на друга. Наконец Шпангенберг, чуть покашляв, снова начал:
– Так ваша дочь не может выбрать жениха в другом сословии?
– Да сохранит ее от этого господь! – ответил Мартин.
– Но, – продолжал Шпангенберг, – если бы искусный мастер другого благородного ремесла, может быть, золотых дел мастер или даже иной даровитый художник-живописец, посватался к вашей Розе и понравился ей несравненно больше, чем все другие молодые люди, что тогда?
