— Войдите сюда, — сказал доктор, чтобы ободрить мальчика.
Кэшель Байрон вошел в комнату; он, краснея, с нерешительным видом направился к матери и поцеловал ее, Как всякий мальчик его лет, он не умел еще целовать и лишь неловко ткнул в щеку матери своими сжатыми губами. Сознавая свои провинности, он сейчас же отошел в сторону, где задался целью спрятать не совсем чистые руки в складках своей куртки. Он был высокого роста, с сильными плечами и шеей; его короткие, каштановые волосы мелкими завитками плотно прилегали к голове. Голубые глаза и все лицо выражали мальчишеское добродушие, которое, однако, не давало уверенности в его добром нраве.
— Здравствуй, Кэшель! Как поживаешь? — с почти царственной покровительностью проговорила, наконец, госпожа Байрон после безмолвного взгляда, показавшегося мальчику невыносимо долгим.
— Спасибо, мама, очень хорошо, — ответил он, стараясь не глядеть на мать.
— Садитесь, Байрон, — сказал доктор.
Кэшель вдруг забыл, как это делается, и беспомощно перебегал глазами от одного стула к другому. Доктор извинился и покинул залу, к большому облегчению своего воспитанника.
— Ты очень вырос, Кэшель; но я огорчена, что ты стал так неловок.
Кэшель вновь покраснел и смутился.
— Не знаю, как мне быть с тобой, — продолжала госпожа Байрон. — Монкриф говорил мне, что ты очень ленив и дурно ведешь себя.
— Вовсе нет, — хмуро ответил Кэшель. — Это не…
— Пожалуйста, не отвечай мне таким образом, — строго перебила его госпожа Байрон. — Я уверена, что все, сказанное мне доктором Монкрифом, совершенная правда.
— Он всегда худо говорит обо мне, — жалобно проговорил Кэшель. — Я не могу учить латынь и греческий; я не понимаю, что в них хорошего. Я учусь так же прилежно, как все остальные. А мое поведение он бранит лишь потому, что один раз я гулял с Джулли Молесвортом, и мы увидели толпу за деревней; а когда подошли, оказалось, что это дерутся два человека. Ведь это же не наша вина, что они там дрались.
— Да, я не сомневаюсь, что ты можешь привести еще с полсотни таких же оправданий, Кэшель. Но я не желаю никаких драк, и ты должен действительно лучше учиться. Думал ли ты когда-нибудь о том, сколько я должна работать, чтобы платить за тебя доктору Монкрифу сто двадцать фунтов в год?
— Я учусь и работаю как могу. Старый Монкриф думает, что с самого утра и до вечера мы должны только и делать, что переписывать латинские стихи. Татэм, которого доктор считает таким гением, сдирает все свои письменные работы с подстрочников. Если бы у меня были подстрочники, я бы также хорошо, даже лучше, сумел бы списывать с них.
— Ты страшно ленив, Кэшель, я это прекрасно знаю. Слишком досадно выбрасывать столько денег каждый год без всякой пользы. Притом тебе вскоре придется подумать о выборе профессии.
— Я пойду на военную службу, — сказал неожиданно Кэшель. — Это единственное занятие, достойное джентльмена.
Госпожа Байрон посмотрела на него, пораженная. Но, быстро овладев собой, она сказала только:
— Боюсь, что тебе придется избрать менее разорительное занятие. Кроме того, ведь для поступления в военную службу надо сдать экзамен. А как ты выдержишь его, если ты не хочешь учиться?
— Ну, когда придет время, я сдам все экзамены.
— Милый мой! Ты стал говорить за последнее время очень грубо. И это большее из всех огорчений, которые ты мне приносишь, Кэшель!
— Я говорю так, как и все, — раздраженно ответил мальчик. — Не понимаю, почему надо обращать столько внимания на всякое слово. Я не привык, чтобы мне делали замечания по поводу каждого слова, какое я скажу. А мальчики у нас знают все о вас, мама.
— Все обо мне? — повторила госпожа Байрон, с любопытством смотря на сына.
— Что вы служите на сцене, — пояснил Кэшель. — Вы сердитесь, что я становлюсь грубым, а мне приходилось бы очень худо, если бы я не умел грубо поговорить кое с кем из наших учеников.
Госпожа Байрон грустно усмехнулась, по-видимому, своим мыслям и с минуту молчала. Затем она поднялась и, смотря в окно, обратилась к сыну:
— Мне пора. Находят новые тучи. А ты без меня молись усердно, старайся чему-нибудь научиться и поскорее исправь свое поведение. Ведь скоро тебе предстоит перевод в Кембридж.
— В Кембридж! — радостно воскликнул Кэшель. — Когда, мама, когда?
— Еще не знаю. Во всяком случае, не очень скоро, как только доктор Монкриф сочтет тебя достаточно подготовленным.
— Ну этого, действительно, не скоро дождешься, — разочарованно заметил Кэшель. — Он не легко откажется от 120 фунтов в год. Толстого Генглиса он держал у себя до двадцати лет. Мама, смогу ли я уйти отсюда в конце этого полугодия? Я чувствую, что в Кембридже буду лучше учиться, чем здесь.
— Глупости, — решительно сказала госпожа Байрон. — Я не думаю взять тебя от доктора Монкрифа раньше, чем через полтора года. И, во всяком случае, не раньше, чем ты станешь хорошо учиться. Не ворчи, Кэшель: ты меня раздражаешь этим. Жалею, что сообщила тебе о Кембридже.
— Тогда, мама, переведите меня лучше пока в другую школу, — жалобно проговорил Кэшель. — Мне так нехорошо у старого Монкрифа.
— Тебе нехорошо здесь только потому, что доктор Монкриф требует, чтоб ты много занимался, а я именно потому и хочу, чтобы ты оставался у него.
Кэшель ничего не ответил, но сильно омрачился.
— Прежде, чем уехать, мне надо сказать еще несколько слов доктору, — добавила она, вновь усаживаясь. — Иди, поиграй с товарищами. До свидания, Кэшель, — и она подставила щеку для поцелуя.
— До свидания, мама, — сухо ответил Кэшель, повернувшись к двери и делая вид, будто не заметил ее движения.
— Кэшель! — проговорила она ему вслед с удивлением. — Ты сердишься?
— Нет, — печально ответил мальчик, — мне нечего больше сказать. Я вижу, что мои манеры недостаточно изящны. Мне это очень грустно, но что же делать?
— Отлично, — строго сказала госпожа Байрон. — Можешь идти, но знай, что я очень недовольна тобой.
Кэшель вышел из комнаты и притворил за собою дверь. Внизу, у лестницы, его ожидал мальчик, на год моложе его, который быстро подошел к нему.
— Сколько она дала тебе? — прошептал он.
— Ни одного пенни, — ответил Кэшель, стиснув зубы.
— Видишь, говорил я тебе! — воскликнул тот, сильно разочарованный. — Это гадко с ее стороны.
— Еще бы не гадко! Это все проделки старого Монка. Он наговорил ей с три короба обо мне. Но она тоже хороша. Говорю тебе, Джулли, что я ненавижу свою мать.
— Ну, ну, — пробормотал Джулли, несколько озадаченный. — Это ты хватил чересчур, дружище. Но во всяком случае, ей следовало бы что-нибудь оставить тебе.
— Не знаю, что ты намерен делать, Джулли, а я думаю удрать отсюда. Если она полагает, что я стану торчать здесь еще два года, то она сильно ошибается.
— Это была бы премилая штучка, — усмехнулся Джулли. — И если ты вправду задумал это, — добавил он с важностью, — то, ей-Богу, я убегу с тобой! Уильсон как раз задал мне тысячу строк, — пусть меня повесят, если я напишу их.
— Послушай, Джулли, — сказал Кэшель, с серьезностью нахмурив брови и сморщив лоб. — Мне нужно было повидаться с кем-нибудь из деревенских парней, знаешь, их тех, которых мы давеча встретили.
— Знаю, знаю, — обрадовался Джулли, — вероятно, тебе особенно нужен тот, которого зовут Фиббером. Пойдем на площадку для игр: мне попадет, если меня застанут здесь.
Ночь обратила Панлейскую общину в черное пятно, мрачный тон которого мог бы соперничать своей чернотой с эбеновым деревом. Ни одной души не было на целую милю вокруг Монкриф Хауза. Дымовые трубы темной громады его жутко белели с той стороны, которая была озарена пробивающейся сквозь тучи луной. На серебристой серой черепице кровли от труб тянулись длинные тени. Молчание ночи только что было нарушено ударом колокола с отдаленной колокольни, оповестившего окрестность, что настала четверть первого, — когда из слухового окна вынырнула чья-то голова, и вслед за ней показалась целая человеческая фигурка, очевидно принадлежавшая мальчику. Высунувшись до плеч наружу, он поднял голову кверху и ухватился за перекладину, поддерживавшую флюгер, спрыгнул на крышу и стал осторожно красться вдоль ее ската. За ним тотчас же последовал другой мальчик.
Входные двери Монкриф Хауза находились на левом срезанном углу фасада. Они были построены в виде высокого портала с плоским карнизом, который служил балконом верхнего этажа. Стена одинаковой с порталом высоты непосредственно примыкала к фасаду дома и соприкасалась с другой стеной, которая окружала фруктовый сад, находившийся с левой стороны школы, между лужайкой и площадкой для игр. Добравшись по балюстраде крыши до края, примыкавшего к самому порталу, оба мальчика остановились и по длинной веревке спустили две пары башмаков на балкон. Благополучно пристроив башмаки, их владельцы кинули им вслед веревку, а сами вернулись в дом через слуховое окно. Спустя минуту, они вновь появились на балконе, обулись и поползли по стене в сторону фруктового сада. Добравшись до середины стены, мальчик, бывший сзади, громко шепнул товарищу:
