– Здесь же невыносимо темно, – сказал он вслух.
– Темно здесь и вправду, – ответил отец.
– Окно ты тоже держишь закрытым?
– Мне так лучше.
– На улице ведь очень тепло, – сказал Георг, как бы продолжая свою исходную мысль, и сел на стул.
Отец собрал посуду от завтрака и переставил её на сундук.
– Я, собственно, хотел тебе только сказать, – продолжал Георг, рассеянно следя за движениями старика, – что я как раз сообщил в Петербург о своей помолвке.
Он приподнял письмо в кармане, так что стал виден его край, и опустил его обратно.
– Отчего в Петербург? – спросил отец.
– Как же, моему другу, – ответил Георг и попытался встретиться с отцом взглядом. «В конторе-то он совсем другой», подумал Георг, «не то что здесь, развалился как и руки скрестил.»
– Да, твоему другу, – подчеркнуто произнес отец.
– Ты же знаешь, отец, что я сначала думал умолчать ему о моей помолвке. Чтобы его не расстраивать, только поэтому. Ты же знаешь, он сложный человек. И я сказал себе – он же может узнать о помолвке не от меня, хоть при его образе жизни это и маловероятно – помешать я этому не могу, но от меня самого он об этом узнать никак не должен.
– Ну, а теперь ты стал иного об этом мнения? – спросил отец, положил при этом газету на подоконник, поверх газеты очки и прикрыл их ладонью.
– Да, теперь я иного мнения. Если он мне хороший друг, сказал я себе, то моя счастливая помолвка должна и для него быть радостью. Потому я немедля ему об этом написал. Но перед тем, как бросить письмо, я всё же хотел тебе об этом сказать.
– Георг, – произнес отец и широко раздвинул беззубый рот, – послушай меня! Ты пришел ко мне, чтобы посоветоваться об этом деле. Это тебе, без сомненья, делает честь. Но это ничто, это ужаснее, чем ничто, если ты мне не скажешь всей правды. Я не хочу сейчас ворошить то, что не имеет к этому отношения. Со смерти нашей любимой матушки стали происходить всякие некрасивые вещи. Думаю, прийдет ещё время к этому вернуться, и скорее, чем нам кажется. Многое в делах от меня ускользает, – не то, чтобы от меня это скрывали, по крайней мере, мне не хочется верить в то, что от меня это скрывают; сил у меня уже меньше, память слабеет, и меня уже не хватает на то, чтобы следить за всем происходящим. Во-первых,это естественный ход вещей, а, во-вторых, смерть нашей матушки сразила меня сильнее, чем тебя. Но поскольку уж мы заговорили об этом письме, прошу тебя, Георг, не обманывай меня. Это сущий пустяк, что гроша ломаного не стоит, так не обманывай же меня. У тебя действительно есть этот друг в Петербурге?
Георг в смущении поднялся.
– Бог с ними, с моими друзьями. Тысяча друзей не заменят мне моего отца. Знаешь, что я думаю? Ты недостаточно о себе заботишься. Но годы берут свое. В магазине ты для меня незаменим, ты ведь это прекрасно знаешь, но если магазин станет вредить твоему здоровью, я его завтра же вовсе закрою. Так нельзя. Мы должны совершенно иначе обустроить твою жизнь. Ты сидишь здесь в темноте, когда в гостинной у тебя был бы прекрасный свет. Ты отщипываешь кусочек за завтраком, вместо того, чтобы как следует подкрепиться. Ты сидишь тут с закрытыми окнами, когда свежий воздух так был бы тебе полезен. Нет, отец! Я приглашу врача и мы будем следовать его предписаниям. Мы поменяемся комнатами – ты переедешь в светлую комнату, а я сюда. Для тебя ничего не изменится, все твои вещи переедут с тобой. Но это всё со временем, а сейчас приляг ненадолго, тебе непременно нужен покой. Пойдем, я помогу тебе переодется, – у меня получится, увидишь. А если хочешь сейчас же лечь в светлой комнате, то полежи пока у меня на кровати. Так было бы, кстати, лучше всего.
Георг стоял почти вплотную к отцу; тот сидел, уронив седую растрепанную голову на грудь.
– Георг, – произнес отец не двигаясь. Георг тотчас же опустился возле отца на колени и увидел, что с усталого лица на него, чуть искоса, смотрели огромные зрачки.
– У тебя нет никакого друга в Петербурге. Ты всегда любил сыграть с кем-нибудь шутку, и вот даже меня стороной не обошел. И откуда бы у тебя там взялся друг? Уж никак не поверю.
– Отец, ну постарайся вспомнить, – сказал Георг, приподняв отца с кресла и снимая с него халат, пока тот едва держался перед ним на ногах. – Уже скоро три года тому, как мой друг не был у нас в гостях. Насколько я помню, ты его особо не жаловал. Не меньше двух раз я скрыл от тебя, что он сидел у меня в комнате. Я вполне мог бы понять твою к нему неприязнь, у моего друга есть свои странности. Но как-то раз вы всё же вели очень приятную беседу. Я был ещё так горд тем, что ты слушаешь его, киваешь и задаешь вопросы. Если ты подумаешь, ты обязательно вспомнишь. В тот раз он рассказывал невероятные истории о русской революции. Как он, к примеру, будучи по делам в Киеве, во время мятежа видел на балконе священника, что вырезал у себя на ладони кровавый крест и взывал к толпе. Ты ещё сам любил пересказывать эту историю.
За время разговора Георгу удалось усадить отца в кресло и снять с него надетые поверх подштанников панталоны и носки. При виде белья не первой свежести он упрекнул себя за плохую заботу об отце. Следить за сменой отцовского белья, несомненно, входило в его обязанности. Прямого разговора о будущем отца между ним и его невестой ещё не было, и их молчаливый уговор предполагал, что отец останется в прежней квартире один. Теперь же он с полной уверенностью решил забрать отца в свою будущую семью. При ближайшем рассмотрении могло даже возникнуть чувство, что уход, ожидавший отца на новом месте, мог оказаться уже не ко времени.
Он на руках отнес отца в постель. Его охватил ужас когда, подходя к постели, он заметил, что отец играет с цепочкой его часов. Он не сразу смог уложить отца в постель, так крепко тот держался за цепочку.
Но как только он оказался в постели, всё как бы успокоилось. Он сам укрылся и высоко натянул на себя одеяло. Он невраждебно глядел на Георга.
– Ты ведь припоминаешь о нем, не правда ли? – спросил Георг и одобряюще кивнул ему.
– Я хорошо укрыт? – спросил отец, как будто не мог разглядеть, хорошо ли укрыты ноги.
– Так тебе будет хорошо, – сказал Георг и получше подоткнул одеяло.
– Я хорошо укрыт? – опять спросил отец с каким-то странным интересом.
– Только не волнуйся, ты хорошо укрыт.
– Нет! – выпалил на это отец, отшвырнул одеяло с такой силой, что оно на мгновенье раскрылось в полете, и встал на кровати в полный рост. Лишь одной рукой он слегка придерживался за плафон.
– Знаю, укрыть меня хочешь, яблочко моё, но я ещё пока не укрыт! И хоть бы это были мои последние силы – на твою долю с лихвой хватит. Знаю я твоего друга, – такой сын был бы мне по душе. Потому-то ты и лгал мне все эти годы, отчего ж ещё? Думаешь, у меня сердце за него не болело? Оттого-то запираешься у себя в кабинете – не беспокоить, хозяин занят, – чтоб только сочинять свои лживые письмишки в Россию! Но отца-то не учить, как сына насквозь видеть. Как вообразил себе, что под себя подмял, так подмял, что можешь усесться на него своей задницей, а он и не пошевелиться, тут-то мой сыночек задумал жениться!
Георг наблюдал ужасную картину, которую являл собой отец. Образ петербуржского друга, внезапно столь хорошо признанного отцом, вызвал у него ни на что не похожее щемящее чувство. Он видел его, затерянного в далекой России. Он видел его в дверях пустого, разграбленного магазина. Сейчас он стоял среди обломков полок, растерзанных товаров, рушащейся арматуры. Отчего пришлось ему так далеко уехать!
– Так смотри же на меня! – вскрикнул отец, и Георг почти машинально побежал к кровати, пытаясь ухватить всё на лету, но замер на полпути.
– Оттого, что она юбки задрала, – затянул отец, – оттого, что эта мерзкая коза вот так юбки задрала, – тут он, пытаясь это изобразить, задрал рубаху так высоко, что на ляжке у него показался полученный на войне шрам, – оттого, что она вот так, и вот так, и вот эдак юбки задрала, ты на неё и бросился, и чтобы ею преспокойно удовлетвориться, ты осквернил память нашей матери, предал друга и отца в постель засунул, чтоб тот не дергался. А тот ещё дергается, не видишь?
Теперь он стоял без всякой поддержки и пинал воздух ногами. Проницательность исходила от него лучами.
Георг стоял в углу, как можно дальше от отца. В какой-то момент он твердо решил очень внимательно за всем следить, чтобы какой-нибудь обходной маневр сзади или сверху не застал его врасплох. Теперь это давно забытое решение опять промелькнуло в его мозгу и исчезло, словно кто-то продернул короткую нитку сквозь игольное ушко.
– Но друг всё же не предан! – кричал отец, подкрепляя свои слова маятникообразными движениями указательного пальца. – За него здесь был я!
– Комедиант! – вырвалось у Георга; тут же осознав, что он наделал, с застывшим от ужаса взглядом, он слишком поздно укусил себя за язык, так что тот скрутился от боли.
– Да уж, конечно, я ломал комедию! Комедия! Хорошее слово! Какое ещё утешение оставалось старому вдовому отцу? Скажи-ка – и на мгновенье ответа побудь моим живым сыном, – что мне ещё оставалось в моей задней комнате, преследуемому неверными подчиненными, с пронизывающей до костей старостью? А мой сын торжествующе шел по свету, заключал подготовленные мною сделки, кувыркался от радости и красовался перед отцом, как неприступная честность. Ты думаешь, я б тебя не любил – я, что тебя породил?
