Мы долго молчали, внимая нашей крови, клокотавшей от гордости и радости. Ева присела на траву и подставила свою грудь Ели. С каждым глотком молока живот его вздрагивал медленным трепетом. И, прижимая его одной рукой к груди, она срывала другой цветы и кидала их на его золотистые кудри. Ева, милая Ева! На этом месте однажды ты предстала передо мной нагая. Лучезарное сиянье твоего тела, отражаясь в ручье, раскидывало лучи, подобно этим цветам, перед моим лицом, и глаза мои глядели, как ты приближалась ко мне в светлом отражении волновавшейся воды. А ныне вместе с твоим телом отражается в тех же блестящих струях другое божественное тело.
Каждое утро Ева приходила с ребенком к ручью. Она купала его в свежем потоке и сама купалась с ним. А потом он засыпал, нагой, под ветвями дубов. Ему служили ложем: тепловатая кора, глубокие извивы корней, перья и пух цветущей земли.
Подвижные тени играли узорами на его животике, рисуя ветви пальм, колосья и стрелки, словно знаки отличия. Он был, под затейливыми кружевами листьев, маленьким разрисованным телом ребенка кочевых шатров. Солнце унизывало золотом запястье его руки с прозрачной эмалью ногтей. Капли света вздрагивали на пухлых ямках его ягодиц. Он спокойно и мирно спал своим юным существом, слитым с благоуханьем, веществом жизни и света. Его молодое тельце, вскормленное молоком, накапливало зеленые соки. От него пахло камедью и сероцветом. Пенье птиц ласкало его чуткий и нежный слух.
Долго, долго был я словно в забытье, глядя в восторге, как переливалась под его кожей кровь, вздымалась и опускалась его гибкая и высокая грудь, как вздрагивали трепетным смехом складки его губ. Он вдруг потянулся руками к свету.
У него намечались уже первые попытки к самостоятельным движениям: в них выражалось желание и власть. Оживились тонко узорные изгибы его ног, и проскальзывало смутное стремление переступать с ноги на ногу. С каким-то беспокойством задирал он свои ножки. Клетка, возникшая из глухой и деятельной жизни, размножалась ныне, подобно вихрю улья. Все новые и новые проявления жизни, вместе с ростом ногтей, бровей и волос, развертывались непрерывной чередой. Набегали волны первых ощущений. Тонкие, нервные корешки, казалось, трепетали, подобно легким водорослям, выступавшим над поверхностью студенистых вод. Я глядел почти со священным страхом, как возникала жизнь из первообразного хаоса начального существа. Юный бог планеты двигался, ворочался, пытался разбить легкие оковы спящей жизни. Моя борода дрожала над его нагим, трепетавшим румянцем телом. О, я дышал так тихо и всей своей грудью вдувал в его крошечные легкие струи ветра, подобно струям кузнечных мехов. Мне казалось, что, как Ева произвела его на свет в человеческом облике, так и я выдыхал из себя душу, чтобы вдунуть ее в его горячее и молодое тело.
И однажды в первый раз Ели посмотрел на меня человечьим взглядом. Мерцанье пробудившейся души скользнуло в углах его глаз. Разумность осенила его существо, разжала его веки и вместе улыбку. Все его невинное тельце засияло лучами, подобно тому, как на экране внезапно вспыхивает отблеск пламени. И обитель сумрака и сна его маленького существа посетило блистанье зари. «Это я, — говорил его светлый взгляд, — я пребывал по ту сторону ночи, ожидая дня. Я находился в пределах сна, затерянный и далекий, но оставался маленькой, свернутой в комок душой, которая билась некогда в другом человеке. И вот видишь, я снова возвращаюсь к тебе, озаренный ясным сиянием моих освобожденных очей. Не узнаешь меня?»
Я кликнул Еву. Мы оба склонились в сладостном безумии над этим сокровищем, облитом светом живых глаз, мигавших, как звезды ранних зорь. Я был полон чудесной радости и бормотал:
— Он смотрит, милая, на нас. Его взгляд дарит нас сыновней любовью. Видишь, он двигает руками. И вздрагивает. Он чувствует, что наша плоть трепещет в нем. Это — чудо, чудо!
Ева, стоя рядом со мною, впивала взгляд малютки, подобно тому, как он впивал в себя молочко из ее полных грудей. Казалось, он вознаграждал ее за это и как бы питал ее в свой черед своею жизнью. Но вот его милая улыбка скользнула по деревьям, на миг замерла над роем пчел, и вдруг, словно все небо отразилось как в капле света, в лучезарном золоте его крошечных зрачков! Мой Ели лежал нагой на ложе мха, как бог любви на соломе яслей.
Тянулись вереницей мимолетные мгновенья. Зной полдней был для нас благодатью: каждый миг вызывал невинные картины новой жизни. Мы с Евой были, как два существа, вернувшиеся к чистому источнику бытия. Каждое утро мы снова возрождались, подобно тому, как день выступает из мрака и восходит к свободному небу. Ева носила Ели под тень молодого дубка, которому мы раньше дали его имя. Занавеска из листьев осеняла его сон. Они с каждым днем умножались в диком сердце высокого леса. Они росли вместе с ним, как равные ему братья. Когда спускался вечер, Ева возвращалась домой и опускала ребенка в колыбель из бука.
Ели кричал и ревел, как маленький лесной божок, вскормленный сосцами пантер. Его беспокойные кулачки били материнскую грудь подобно тому, как винодел вбивает в отверстие бочки заклепку. Он приводил в восторг и ужас Голод и Нужду. Нежно лизали они его ноги, но порой он схватывал и зажимал в кулачки их густую шерстку, а они терпеливо выносили боль. Это было первым намеком на игры и ласки. Его юная сила порывалась слиться с жизнью вселенной. И я отмечал его рост, ощупывая руками его гибкое тельце.
Гордое сознание, что он есть плоть и кровь своего отца, опьяняло меня. А Ева казалась аллегорией счастливого брака. Я радовался при виде ее тучных и белоснежных грудей. Они вызывали во мне представление о плодоносной стране с вечно струящимися ручьями. Они раскрывали передо мной картину озаренных солнцем холмов.
Я жил близ Евы чарующею жизнью рожденной ее утробой плоти, трепетных изгибов и линий тела малютки, выступавших узорными рисунками на его руках. Груди Евы истощались и вновь набухали, когда у нее просыпалась жажда. И сам я, глядя на них, чувствовал себя новорожденным, омытым волнами молочных струй: они придавали Еве столько бесконечного очарования томности и тишины. Изгибы ее тела вызывали образы охваченных негой фигур, дремавших в легком полусне или склоненных над неведомой тайной. Порою, погруженная в глубокий покой, она казалась чуждой окружающего, и только мигавший блеск ее глаз хранил в себе ясность внутренней жизни. Среди жгучих сумерек я прилаживал к губам моим свирель, как древний пастух, извлекал из нее тягучие и пронзительные звуки, усыплявшие ребенка. И мы испытывали сладость девственных людей на заре человечества.
Я поступил, как свободный человек, поселившись в лесу. Красота — не в том, чтобы приспособиться к существованию других людей, но чтобы по своему создать себе окружение и смысл жизни. Ныне, с каждым актом нашей новой жизни, освобождавшей нас от раболепной общности существования, я испытывал гордость от того, что отрубил один из гнилых стволов общественной лжи. Общество устрояется ради подавления священного инстинкта независимости живого создания. Жизнь моя принадлежит мне и присваивает себя — себе самой. Поле моих деяний принадлежит мне, и жизнь определяет его границы своею тенью. Все огромное множество людей не может возобладать над уединенным человеком. Тот человек становится равным всему человечеству, кто зависит только от природы и жизни. А мы устроили нашу судьбу, согласно движениям нашей души.
Однажды Ева сказала мне:
— Друг мой, теперь, когда у нас ребенок, надо подумать и о ниве. Ты сколотил лари, но хлеба у нас нет. Если молоко иссякнет у меня, что дам я тогда Ели?
И устремила вдаль свой взор. Слова ее всегда имели глубокий смысл и всегда касались будущности поколений. Я еще раз убедился, что красота вечного заложена в сердце женщины.
Я принялся за расчистку лужайки. Она находилась недалеко от нашего жилища на обширной равнине. Некогда здесь росли деревья, — ныне ее испещряли корнями вереск, брусника и дикий бурьян. Киркой и заступом я взрыл эту твердую землю. Я обнажил истощенный перегной. Я видел в детстве рабочих, поднимавших дерн на бесплодной равнине. Я поступил по их примеру насколько позволяли мне мои силы, медленно завоевывая клочок за клочком, а Ева с Ели в руках приходила и садилась у опушки леса и подбодряла меня. Руки мои ослабевали под тяжестью работы. Обильный пот покрывал мою обнаженную грудь, я задыхался от тяжкого зноя и ломоты в пояснице. Но, лишь взглядывал на них, чудесная сила разливалась по моим членам.
К полудню мы располагались под тенью деревьев, и плоды утоляли мою жгучую жажду. Рядом с нами лежал Ели на спине, с открытым лучам солнца животом, схватившись руками за ножки, напоминая по своей грации и задору молодого зверька. Я смотрел вдаль и мне казалось, что там, внизу, по ниве приближается предок, древний вождь племени. Может быть, я больше любил Еву, но настолько же я думали о ребенке.
