п.я. 798 Сити.
P.S.В любое время, днем и ночью".
* * *
"Достопочтенный сэр,
получив недавно известия, что некая негритянка Пэрли Мэй Джонс и трое негритянских мальчишек дали показания под присягой по делу об убийстве Эдлман, я считаю своим долгом сообщить вам, что это самая наглая баба из всех ниггеров в нашей стране и что верить ей нельзя ни в чем. Все семейство — лжецы, прохвосты и бездельники. Я бы гроша ломаного не дал ни за одно их слово, хотя бы они клялись на горе из Библий.
Эта семейка, ранее включавшая еще мужа и отца, некоего Юниона Виктори Джонса, когда-то работала у меня на плантации издольщиками. И вечно они препирались и дерзили, и при обычных обстоятельствах я бы не потерпел их и пяти минут, но во время войны с работниками-ниггерами было трудновато. В конце концов мне пришлось принять меры, когда этот человек обвинил моего кладовщика, что тот его обвесил.
Я ему приказал немедленно убираться. Он отказался наотрез, покуда не получит своей доли, и грубо ругался с шерифом, призванным мной для его выселения. Его незамедлительно арестовали и препроводили в тюрьму, где (и мне ничуть не жаль) он был убит при попытке к бегству. Это был отъявленный негодяй. И семья его столь же негодная. Белых они ненавидят, но еще больше ненавидят закон. И если дать им сейчас шанс воспрепятствовать правосудию, то у меня нет ни малейших сомнений, что..."
* * *
Миновала полночь, я сидел в кухне с чашкой горячего молока, когда Арлен сошла вниз взглянуть на меня. Она вообще любит пококетничать, не может держаться спокойно, без того, чтобы ходить на цыпочках, щебетать и покачивать головкой. Помнится, было время, когда я находил такую ее манерность чарующей; но пятидесятилетней женщине, в бигудях и с изрядной дозой крема на лице, лучше бы не привлекать к себе внимания.
— Милый, — спросила она, войдя, — тебе не пора спать?
— Все в порядке, я еще немного посижу.
— Но, милый, тебе надо поспать. Ты же знаешь, что будешь себя плохо чувствовать, если не выспишься.
Я молчал. Она высказывала мне это минимум десять тысяч раз, и отвечать мне в голову не приходило. Интересно, почему эти так называемые интеллигенты, мужчины с уровнем развития выше среднего, всегда женятся на самых глупых женщинах?
Она присела рядом со мной, «калачиком», как она бы сказала, то есть так близко, что я явственно ощутил запахи крема для лица и уксусного лосьона для завивки. На миг я испугался, что она попробует отхлебнуть у меня из чашки, но, к счастью, она удержалась. К счастью для нее.
— Опять эти ужасные письма, милый? — Она брезгливо поморщилась. — И что ты их все читаешь? Там все одни только ужасы.
— Я же объяснял. Прочесть их — мои долг. Некоторые из тех, кто писал их, могут иметь доказательства вины или невиновности Тэлберта.
— Но ты ведь уже знаешь, что он не виновен! Ведь знаешь же, милый.
Я вздохнул и покачал головой:
— Разве? Ну спасибо, Арлен. Ты у меня сняла камень с души.
— Но, дорогой, ты же сказал...
— Ну да. Вначале я действительно не считал дело очень серьезным, но с тех пор ситуация изменилась. Ты можешь это понять, Арлен? Неужели это так уж сложно? Ты можешь понять, что меняются обстоятельства и то, что сегодня правда, назавтра может стать неправдой?
— Ну-у, — это явно было выше ее разумения, — а как же с той негритянской семьей? Ты говорил...
— Пожалуйста, Арлен! — взмолился я. — Тебе обязательно надо меня цитировать? У меня случайно сорвалась фраза, и ты мне ее припомнила. Ты собираешься быть моей женой или моей совестью?
— Ну, милый, — зачирикала она, — помнишь, ты же сказал, что...
— Я говорил это тогда, — вздохнул я, — тогда, Арлен, когда Коссмейер нашел ту семью и раскопал всю историю. Я счел, что это вполне все разъясняет и публика будет удовлетворена. Но поскольку общественность явно не убеждена полностью, видимо, я допустил ошибку. Во всяком случае, дело я пока закрыть не могу.
Она кивала. Лоб ее сморщился, и проглянули жирные белые червячки из крема.
— Ну, понятно, — сказала она, — но тогда ведь уже не важно, виновен он в действительности или нет. И может ли в самом деле доказать свою невиновность. Важно не то, что он собой представляет, а совсем другие люди. Если они говорят, что он виновен...
— Не говорят они так, просто они не говорят, что он не виновен. Они в этом не убеждены. Я... я не пойму, отчего весь этот шум в печати, — они выжали из этого дела все, что можно, и все не успокоятся. Так и изощряются один за другим. Понятно, как это началось, но...
— Но, милый, ты же всегда говорил, что тебе наплевать на газеты.
— Правильно.
— Ты же это говорил! Не помню, сколько раз я от тебя слышала, что...
— Ой, прекрати. Ну, давай теперь посчитаем: сколько раз я тебе говорил, что пресса на меня не воздействует?
— Ну и глупо! — Она попробовала усмехнуться. — Сейчас ты меня, похоже, дразнишь?
Я смотрел на нее не отводя взгляда. Пытался заставить ее увидеть то, что вижу я. Потом отвернулся и взял свое молоко.
Она помолчала с минуту, потом деланно рассмеялась. Я почувствовал, как она старательно убеждала себя, что все это пустяки, и гнала прочь даже тень сомнения. Она хохотала, как легкомысленная девочка.
Сыграно было великолепно; думаю, сама божественная Сара Бернар едва ли чаще Арлен повторяла подобные сцены. Но этим ее репертуар не ограничивался — она могла предстать беспомощным ребенком; прелестной плаксой; полным достоинства, но слабовольным созданием и т. п. — образы тоже весьма эффектные, но в пределах первой сотни представлений. Однако коронной ее ролью была роль безгласной и счастливой мученицы. Тут она дошла до совершенства.
— Х-хорошо... — выговорила она наконец, придав голосу нужную вибрацию, — т-ты видишь, до чего меня довел, милый? Только не дразни меня больше.
— Если хочешь знать, я бы мог поставить рекорд по равнодушному отношению к прессе.
— Ну конечно, дорогой. И мне это нравится... Но еще ты из-за меня...
— Газеты на меня не влияют, но они отражают общественное мнение. Хотя сами формируют его в большой степени, но они его действительно отражают. Они являются показателем общественных ожиданий или чего-то в таком роде. Газеты могут несколько опережать общество, но не плестись у него в хвосте. И никогда сильно с ним не разойдутся. А если разойдутся, то быстро сойдутся опять либо вылетят из бизнеса. Ты понимаешь, Арлен, что я говорю?
— Конечно. Конечно, дорогой. — Она честно закивала. — Не обращать внимания на газеты... только на то, что в газетах. Правильно, милый?
— Ты же знаешь, что нет! Ты специально искажаешь мои слова. Я же говорю, что... А, да ладно.
— Бедненький, — она погладила мне руку, — я просто ненавижу себя за собственную тупость, а у тебя столько забот.
— Ладно, забудем это. Может, назначение федеральным судьей поможет мне выпутаться из всего этого. Если, конечно, состоится. Коссмейер делает все, что может, но...
Но если не получится, я его обвинять не стану. Я не стану его обвинять, если он и в самом деле заблокирует мое назначение, выставив меня полным идиотом. А он мог бы так сделать. Я буду выглядеть злобным фанатиком, если меня вынудят впиться зубами в эту негритянку и ее детей с целью доказать их лживость, злобу, невежество и...
Коссмейеру останется только усесться и ждать, когда я себе перережу горло.
— Милый...
— Да?
— А что будет с мальчиком, если... ну, когда ты получишь назначение? То есть если дело к тому времени еще не закончится?
— Не знаю. Об этом придется позаботиться моему преемнику.
— А, ну да, это же будет его обязанностью.
Я посмотрел на нее:
— Арлен, когда захочешь о чем-нибудь побеспокоиться, я с радостью приду к тебе на подмогу. Будь так любезна, представь мне какие-либо соображения по самоусовершенствованию до того, как примешься совершенствовать других.
— Ой, да ну тебя! — хохотнула она. — Милый, ты же только что обещал меня не дразнить.
— Иди спать. Слышишь, Арлен? Я хочу, чтобы ты отправилась спать. Сейчас же!
И разумеется, она нарочно притворилась, что не поняла меня.
— М-м, — она потянулась, вставая, — какой же ты капризный, скверный мальчик!
Она обогнула стол и, стоя прямо передо мной, приняла позу соблазнительницы в шелках (или, вернее, Цирцеи в бигудях и креме). Чтобы не расхохотаться, я поспешно отвел взгляд — над некоторыми вещами смеяться грех.
Она так и не поправилась и все еще сохраняла «миленькую фигурку», как их называли в двадцатых годах. Плоскогрудая, без бедер — словом, бельевая прищепка. Ей в промежность можно было засунуть толстую книгу, ничего не задев.
С трудом я заставил себя отвернуться. Потом услышал, как открылась, но не закрылась кухонная дверь.
— Арлен, — произнес я. — Я же просил тебя идти спать. Пожалуйста.
— Разве это не ужасно? Разве это не ужасно? Ты ведь ничуть не изменился, ты такой, как всегда, и вдруг это всех перестало устраивать. Теперь все, что ты делаешь, — плохо. Ты теперь нехороший, с тобой обращаются соответственно, а ты не можешь защититься. Ничего не можешь ни сказать, ни сделать. Ты был хороший — Думал, что был, и старался быть, и никогда не прекращал стараться, — а теперь ты плохой. И тебя накажут за это... навсегда.
