— Где же вы ее купили?
— Где? Здесь, в Лжавце, у одного еврея, который за три рубля набрал целый воз — вы слышите? — целый воз таких книг во время распродажи имущества одного каноника, умершего где‑то в провинции… Нет, вы скажите, для кого Кампанелла писал свой «Civitas solis»? Для кого? — кричал старик, подступая к Радусскому. — Безумец! Повиснуть над колом, потерять десять фунтов крови ради того… Нет, скажите, ради чего, ради чего? Ради икса, который черт знает когда еще придет, который его и не поймет‑то как следует. Нет, уважаемый, защищать Галилея, стоять на своем и ради удовольствия думать по — своему, согласиться, чтобы тебе разрывали жилы, это, знаете…
Радусский сидел на табурете около витрины, откладывал книгу за книгой и усмехался в усы. Наконец он поднял глаза на расходившегося старика и вопросительно посмотрел на него. Одна из створок последнего шкафа никак не открывалась, и букинист отправился искать ключи. Шаркая туфлями, он прошел в другую комнату с блестящим полом, который на несколько сантиметров был выше, чем в зале; подойдя к стене, сплошь заставленной полками, он исчез среди массивных томов, словно, обратившись вдруг в книжную пыль, спрятался в первом попавшемся ящике.
Радусский осмотрелся. Из угла в тишине, наступившей с уходом хозяина, раздалось мерное тиканье огромных напольных часов. Этот звук подействовал на Радусского удивительным образом. Теперь он понимал, что хотел выразить старый букинист своей невнятной, хоть и шумной речью, потому что сам испытал гнетущее, неприятное чувство, слушая мерный безостановочный шаг неутомимого времени в этом хранилище древних книг. Радусский положил на колени толстый том in folio[26] и стал его листать. Печать была польская. Его глаза остановились на одной из страниц, и книга захватила его. Букинист вернулся со шкатулкой, наполненной связками ключей, и стал отпирать непослушную дверцу. Он громко говорил, обращаясь к посетителю, но безуспешно. Так прошел примерно час. Вдруг Радусский встал и сказал:
— Продайте мне эту книгу!
— «Жития отцов» святого Иеронима?[27] Гм… ну, что ж. Хотя жалко… Это для того больного?
— Сколько она стоит?
Букинист стал рыться в своих списках, отмечая что‑то на разных карточках, и наконец пробормотал, пожевав губами:
— «Жития»… За это денег не берут. Читайте их своему больному. Пусть они вам послужат.
— Я возьму книгу только за деньги.
— А я не дам эту книгу за деньги!
— Нет так нет.
— Кладите сюда десять грошей и берите Иерони ма! — закричал старик так отчаянно, словно с него сдирали кожу.
Радусский протянул ему руку, отрекомендовался, что, впрочем, старика нисколько не заинтересовало, положил на стеклянный шкафчик десять грошей и удалился, унося с собой книгу.
— Обращайтесь с нею осторожно! Это ведь семнадцатое столетие! — крикнул вслед ему букинист.
Радусский услышал его голос, уже будучи на улице. Прямо из книжной лавки он отправился к Поземским. Он застал пани Марту за неприятной операцией: она промывала больному нос. Не успел несчастный опустить на подушку свою бедную голову, как в передней раздался звонок, и в комнату через две минуты вошел Кощицкий. Лицо у него было испуганное, глаза бегали. Увидев Радусского, он поднял брови и сделал дипломатический жест, который равным образом мог означать и готовность раскрыть объятия другу и недоумение при встрече с незнакомым человеком. Радусский улыбнулся и подал ему руку.
— Ну, как? — прошептал Кощицкий, обращаясь к пани Поземской. — Не лучше?
— Нет, не лучше, — отвечала она движением губ и бровей. Потом, по обыкновению чуть — чуть откинув голову, она из‑под ресниц с еле заметной усмешкой посмотрела на гостя. Радусский опустил глаза, однако внимательно следил за каждым движением адвоката, не понимая, зачем он пришел сюда.
«А не зря ли я так дурно о нем сужу? Быть может, он в самом деле добрый человек?»
Спустя четверть часа загадка была разгадана, виновник пойман с поличным. Склонившись над постелью больного, Кощицкий смотрел на его жену, сидевшую напротив, взглядом, полным глубокой, затаенной, неистовой страсти. Видимо, он скрывал свои чувства от пани Марты, его глаза светились безнадежным, ненасытным и неутолимым обожанием.
Установив этот факт, Радусский оставил адвоката и занялся докторшей. Его любопытство было возбуждено до предела; он чувствовал, что силой своего взгляда способен вырвать тайну из мрака ночи, из пучины океана, из недр земли. Лицо пани Марты было совершенно равнодушно, но иногда по нему пробегала скрытая усмешка, подобная холодному свету осеннего солнца, скользящему по унылым, бесконечно печальным полям. Выбрав минуту, когда Радусский, казалось, смотрел в другую сторону, пани Марта подняла ресницы и устремила свои светлые ястребиные глаза на Кощицкого. У Радусского все внутри задрожало, словно кто‑то неожиданно пырнул его ножом. Доктор лежал неподвижно, даже стонать перестал. Вдруг он закашлялся, и после нескольких безуспешных попыток процедил сквозь зубы:
— Пан… пан Радусский, вы собирались… вы собирались читать…
— Да, правда, я ведь принес книжку, — сказал Радусский и разложил на коленях «Жития». — Хотите послушать жития святых? — улыбаясь, а обратился он к больному.
— Жития? Все равно, все равно! Читайте же! Почему вы не читаете, черт возьми!
— Янек — и жития святых… — тихо проговорил Кощицкий, обращаясь к пани Поземской. — Все вверх дном пошло…
Пан Ян раскрыл книгу и начал читать житие Павла Пустынника, написанное святым Иеронимом. Он читал о том, как при Валериане во время гонения Павел, обученный греческим и египетским наукам, оставил большое богатство и семью, бежал в сирийскую пустыню и сто тридцать лет прожил в пещере; как святому Антонию, который в другой пустыне девяносто лет вел отшельническую жизнь, было знамение во сне, чтобы он шел к Павлу; как оба святых встретились у входа в пещеру и как расстались.
— Скучная история! — воскликнул доктор с гримасой. — Скучно, скучно… К чему мне все это?
— Подождите, сударь, — гневно сказал Радусский и продолжал читать о том, как Антоний вернулся в монастырь, опустошенный сарацинами, и как снова пошел в пустыню. Наконец он прочел следующее место:
«И когда засиял день и осталось три часа пути, он увидел между сонмами ангелов и хорами апостолов и пророков Павла, снежной белизною блистающего, к небу восходящего. И тотчас пал ниц и голову свою песком посыпал, плача и рыдая:
Зачем меня, Павел, оставляешь? Зачем уходишь, не простившись? Так поздно я узнал тебя и так скоро ты уходишь..
Говорил потом блаженный Антоний, что остаток пути он пролетел, как птица. И недаром. Ибо, войдя в пещеру, он увидел коленопреклоненное, с руками воздетыми горе мертвое тело. Облачив умершего и вынеся его из пещеры, Антоний пропел над ним псалмы и песнопения по христианскому чину и скорбел, что нет у него лопаты и нечем ему вырыть могилу. В смятении, не зная что делать, говорил он сам с собою:
Если в монастырь вернуться, туда три дня пути; если тут остаться, ничего не сделаю. Пусть же тогда умру, как заслужил, и, пав рядом с воином твоим, Иисусе, испущу дух.
И когда он так размышлял, два льва, прибежавших из дальней пустыни, подлетели к нему с растрепанными гривами. Антоний сперва испугался, но, вознесшись к богу духом, будто тихих голубей увидел. А они, подбежав прямо к телу блаженного старца, остановились и, униженно виляя хвостами, легли у ног его, рыкая громким голосом так, что Антоний уразумел, что они плачут. Потом они стали неподалеку рыть когтями землю и, попеременно выбрасывая песок, выкопали могилу для одного человека. И тотчас, как бы требуя награды за работу, подошли к Антонию, шевеля ушами и склонив выи, и лизали ему руки и ноги. И он уразумел, что они просят его о благословении».
Дочитывая последние строки, Радусский мельком взглянул на лицо больного и тотчас бросил книгу. По — земский без посторонней помощи поднял свою страшную, точно у кондора, голову с прилипшими к черепу мокрыми волосами, широко открыл глаза и с невыносимой пытливостью смотрел на черные строки.
— Кто это писал? — резко спросил он.
— Святой Иероним.
— Иероним?
— Да.
— Это, кажется, авторитет?
Радусский невольно улыбнулся.
— Да… авторитет… — ответил он тихо.
Больной опустил голову на подушки, закрыл глаза и прошептал про себя:
— Умер с воздетыми горе руками, и львы вырыли ему могилу…
Адвокат неподвижно сидел в кресле, подперев голову рукой, и не спускал глаз с Радусского. Брови у него сдвинулись, лоб наморщился, словно он напряженно обдумывал какой‑то сложный вопрос. Пани Марта смотрела на больного сухими, но такими потускневшими глазами, что, казалось, взор ее подернут слезами. В комнате царило молчание.
