— Здрав… — начал Кнут и вдруг осекся, вспомнив, что это приветствие было очень неуместно в данном случае. Он даже слегка попятился, но в этот момент Торбьорн поднял голову и встретил взгляд Сюннёве, которая была бледна как полотно. Тогда Торбьорн решительно шагнул вперед, крепко пожал Кнуту руку и громко сказал, чтобы стоящие поблизости могли слышать его:
— Здравствуй, Кнут! Я думаю… все, что случилось между нами, пошло нам обоим на пользу.
С губ Кнута стали срываться звуки, очень похожие на рыдания; несколько раз он пытался заговорить, но не мог сказать ни слова. Торбьорну нечего было говорить, он просто стоял, опустив голову, и ждал, что скажет Кнут. Но тот не мог вымолвить ни слова. Торбьорн тоже молчал и крутил в руках молитвенник. Вдруг молитвенник выскользнул у него из рук и упал на землю. Кнут тотчас же нагнулся, поднял его и подал Торбьорну. Торбьорн слегка наклонил голову и поблагодарил его. Но когда он снова взглянул на Кнута и увидел, что тот по-прежнему не смотрит на него, он подумал, что самое лучшее сейчас — это уйти. И он вошел в церковь.
Остальные тоже направились к церкви; когда Торбьорн, усевшись на свое место, посмотрел на скамью для женщин, он увидел лицо Ингеборг, сияющее материнской нежностью. Рядом с ней сидела Карен Сульбаккен, которая, несомненно, ожидала, что Торбьорн посмотрит в ее сторону. Поймав его взгляд, она трижды кивнула ему в ответ, и так как это явно удивило его, она снова трижды кивнула ему еще приветливее, чем раньше. А Семунд шепнул ему на ухо:
— Я так и думал.
Они прослушали начальную молитву и пропели псалом; потом вперед выступили конфирманты, а Семунд снова шепнул Торбьорну:
— Вряд ли у Кнута надолго хватит кротости; чем больше будет расстояние между Гранлиеном и Нордхаугом, тем лучше.
Начинается конфирмация, из алтаря выходит пастор, и дети поют конфирмационный псалом. Их нежные голоса, сливающиеся в общем хоре или звучащие отдельно, такие звонкие и ободряющие, всегда глубоко трогают молящихся, особенно тех, кто сам недавно конфирмовался. Потом наступает тишина, и когда пастор, тот самый пастор, что стоит здесь вот уже двадцать лет и за эти двадцать лет столько раз будил в каждом из присутствующих то лучшее, что обычно дремлет в его душе, когда он выходит из алтаря, сложив на груди руки, — это трогает до слез. А когда пастор обращается к родителям и просит их вознести молитву за детей, дети начинают плакать. Торбьорн, который еще совсем недавно был на краю могилы и думал, что на всю жизнь останется калекой, тоже плачет, особенно, когда молодые конфирманты дают перед алтарем обет в непоколебимом убеждении, что никогда не нарушат своей клятвы.
За все время службы Торбьорн ни разу не взглянул на скамью для женщин, но когда служба кончилась, он подошел к Ингрид и что-то шепнул ей на ухо, потом быстро протиснулся к двери и вышел из церкви. Злые языки утверждали, что, вместо того чтобы сразу выйти на дорогу, он поспешно поднялся по склону горы и исчез в лесу, однако достоверно никто ничего не знал. Семунд хотел было поискать сыно, но тут заметил, что Ингрид тоже пропала и почему-то раздумал. Тогда он решил найти Сульбаккенов, чтобы вместе идти домой.
Оказалось, что они тоже потеряли свою Сюннёве и теперь ходили вокруг церкви, расспрашивая, не видел ли кто ее; но увы ее никто не видел. Бедным родителям ничего не оставалось, как вернуться домой без своих детей.
А немного опередив их, — по дороге шли Сюннёве и Ингрид.
— Я почти жалею, что пошла с тобой, — сказала Сюннёве.
— Теперь в этом нет ничего страшного, раз отцу все известно, — ответила Ингрид.
— Но ведь он твой, а не мой отец, — возразила Сюннёве.
— Кто знает? — загадочно сказала Ингрид, и больше они не говорили об этом.
— Кажется, нам придется немного подождать его, — сказала Ингрид, когда они дошли до места, где дорога круто поворачивала в сторону, и их со всех сторон обступил густой лес.
— Да, ему нужно сделать большой крюк, — ответила Сюннёве.
— Я здесь, — отозвался Торбьорн, появляясь из-за большого камня.
Он заранее продумал все, что скажет Сюннёве, а сказать ему нужно было немало. Ведь сегодня, казалось бы, все было так просто; отец знал, что он любит ее, и был целиком на его стороне, — Торбьорн был уверен в этом после всего, что произошло в церкви. Все лето он тосковал по ней, как никогда в жизни, и это тоже должно было прибавить ему смелости.
— Пойдем лучше через лес, — предложил он, — здесь дорога короче.
Девушки ничего не ответили, но пошли за ним. Торбьорну очень хотелось поскорее заговорить с Сюннёве, но сначала он решил подождать, когда они поднимутся на гору, потом когда пройдут болото. Но вот они прошли и гору и болото, и Торбьорн решил тогда, что самое лучшее будет начать разговор вон в той роще, что виднелась неподалеку. Ингрид, которой показалось, что дела подвигаются слишком медленно, пошла тише и начала постепенно отставать, так что скоро ее почти не стало видно… Сюннёве сделала вид, что не замечает этого, — она рвала ягоды у обочины дороги.
"Как странно, я даже не могу заговорить с ней", — думал Торбьорн. Наконец, он решился и сказал:
— Какая сегодня хорошая погода!
— Да, очень хорошая, — ответила Сюннёве.
И снова молчание, она рвала ягоды, а он просто шел рядом, с ней.
— Как хорошо, что ты согласилась пойти со мной, — сказал Торбьорн.
Сюннёве ничего не ответила.
— Нынче лето затянулось, — снова сказал Торбьорн, и снова она ему не ответила. "Нет, пока мы идем, мы ни о чем не договоримся", — подумал Торбьорн и сказал:
— Давай лучше подождем немного Ингрид.
— Давай подождем, — согласилась Сюннёве и остановилась.
Ягод здесь не было, но Сюннёве сорвала длинную травинку и стала нанизывать на нее ягоды, которые собрала раньше.
— Я вспоминал сегодня, как мы с тобой тоже шли к конфирмации, — сказал Торбьорн.
— Я тоже вспоминала об этом, — ответила Сюннёве.
— Да, много воды утекло с тех пор.
Сюннёве ничего не ответила, и Торбьорн продолжал:
— И произошло много такого, чего мы никак не ждали.
Сюннёве усердно нанизывала ягоды одну за другой, низко склонив голову. Торбьорн сделал движение, пытаясь заглянуть ей в лицо, но, заметив это, она снова отвернулась. Тут Торбьорн почти испугался, что ему так и не удастся поговорить с ней.
— Сюннёве, неужели ты так ничего и не скажешь мне?
— А что я должна тебе сказать? — спросила она. Она посмотрела на него и засмеялась.
Тообьорн собрался с духом и хотел было обнять ее за талию, но едва он приблизился к ней как решимость снова оставила его, и он лишь тихо спросил:
— Разве Ингрид не говорила с тобой?
— Говорила, — ответила она.
— Значит, ты все знаешь?
Она молчала.
— Ведь знаешь? — повторил он, подойдя к ней вплотную.
— Ты ведь тоже знаешь, — ответила она; лица ее Торбьорн не видел.
— Знаю, — вымолвил он и хотел взять ее руку, но она быстро спрятала ее.
— Когда я с тобой, я становлюсь трусом, — жалобно сказал Торбьорн.
Он не видел, как она реагировала на его слова, улыбнулась ли или рассердилась, и поэтому не знал, что говорить дальше.
— Давай говорить прямо, — вдруг сказал он решительно, но в голосе его не было уверенности. — Что ты сделала с моей запиской?
Она снова ничего не ответила и отвернулась. Тогда он подошел к ней, положил руку ей на плечо и склонился к самому ее лицу.
— Ну, отвечай же! — прошептал он.
— Я сожгла ее…
Торбьорн быстро обнял ее, повернул к себе, но тут заметил, что она вот-вот разрыдается, и сразу отпустил ее. "Как ужасно, чуть что она начинает плакать!" — подумал он. А Сюннёве вдруг тихо спросила:
— Зачем ты написал эту записку?
— Ведь Ингрид говорила тебе.
— Говорила… но это было жестоко с твоей стороны.
— Этого хотел отец…
— Все равно…
— Он думал, что я на всю жизнь останусь калекой… "Я сам буду ухаживать за тобой", — говорил он.
В это время у подножья горы показалась Ингрид, и Торбьорн с Сюннёве тотчас же пошли дальше.
— У меня такое чувство, словно ты стала мне самой близкой на свете именно тогда, когда я не мог даже мечтать о тебе, — сказал Торбьорн.
— Лучше всего проверить себя, когда остаешься один, — ответила Сюннёве.
— Да, и разобраться в своих чувствах, — добавил Торбьорн очень серьезно.
Сюннёве больше не рвала ягод.
— Хочешь? — спросила она, протягивая ему травинку с нанизанными на ней ягодами.
— Спасибо, — ответил он и оглянулся на Ингрид; та отошла в сторону. Торбьорн задержал руку Сюннёве в своей руке. — Значит, теперь у нас все будет по-старому? — спросил он тихо.
— Да, — прошептала она едва слышно и отвернулась. Они шли все дальше и дальше, и, пока она молчала, он не решался коснуться се, не решался даже заговорить.
