— Хорошо, сейчас я немного передохну после обеда, а в половине пятого буду у тебя. Мне у вас понравилось, настоящее студенческое хозяйство! Адье!
Она снова поцеловала его.
В этот день пожилой профессор как раз приступил к анализу творений Гомера. При чтении стиха: «Ибо бессмертной богине подобна была она, право, / Лилейным лицом и небожителям свойственной статью», Феофан непроизвольно взглянул на Данилу, тот мгновенно понял его и согласно кивнул.
Когда они покидали аудиторию, Феофан едва слышно спросил:
— Ты о ком давеча подумал?
— О твоей тете, о ком же еще. Красивая она женщина.
— Эти руки, — пробормотал Василий, — точно выточенные из мрамора!
Когда они пришли домой, Зиновия уже была там. Ее шляпка и манто лежали на кровати Феофана, а сама она удобно устроилась в кресле, соорудив из толстого латинского словаря скамеечку для своих маленьких ножек, и попыхивала папироской.
— А вот и вы, — радостно воскликнула она при их появлении, — но теперь давайте повеселимся, прошу обращаться со мной как со студенткой и вашей коллегой.
— Охотно, если вы позволите, — сказал Василий. — Однако такого рода коллегу иметь опасно — кто тогда станет обращать внимание на профессоров?
— Весьма галантно, — отметила Зиновия, — бери с него пример, Феофан, ты совершенно за мной не ухаживаешь, хотя это, собственно, твоя прямая обязанность.
Феофан растерялся, он не знал, что ему говорить, и нервно теребил пуговицу на сюртуке, пока та не оборвалась. К счастью, в эту минуту в комнате появился официант из гостиницы и принес несколько бутылок вина. Когда он удалился, Зиновия попросила штопор и бокалы. Феофан откупорил бутылки, Данила подал бокалы, Василий накрыл стол.
— Так, а теперь давайте выпьем и споем, — сказала Зиновия и чокнулась со студентами.
— Твое здоровье, — провозгласил Феофан.
— Виват, — вскричали братья Черкавские.
Все дружно осушили бокалы. И Зиновия великолепным голосом начала петь: «Gaudeamus igitur, juvenes dum sumus».[32] Студенты радостно вторили ей. После третьей строфы Зиновия весело вскочила на ноги.
— Да вот же рапиры, — воскликнула она, — маски и перчатки. Кто умеет фехтовать? Я вызываю его на поединок.
— Лучше всех из нас фехтует Феофан, — сказал Данила.
— Итак, вперед.
Стол был отодвинут в сторону. Зиновия с помощью Василия закрепила у себя на груди кожаные латы, надела проволочную маску и натянула на миниатюрную ручку огромную фехтовальную перчатку. Данила подал ей рапиру. Феофан занял позицию напротив. Они отсалютовали друг другу и приготовились к бою. Зиновия сразу кинулась в атаку, и удовольствие было видеть, как ее стройное тело изгибается в талии; как элегантно и грациозно пухленькая рука проводит обманные движения и наносит удары. Она настигла Феофана раз, настигла другой, он отступил, и исход поединка был теперь предрешен. Она загнала его в угол, разоружила ловким выпадом и приставила ему к груди острие рапиры.
— Признаешь себя побежденным, а?
— Я складываю оружие.
— Его у тебя больше нет, — задорно произнесла она, — но впредь поостерегись оскорблять меня; если нам случится драться на дуэли, тебе худо придется. Так, а теперь поцелуй мне руку.
Феофан повиновался, и на сей раз с воодушевлением. Три студента были совершенно очарованы. Им еще ни разу не случалось сколько-нибудь близко подходить к даме, а тут рядом оказалась такая женщина. Вино довершило остальное.
Под конец Феофан сидел на латинском словаре у ног Зиновии, Данила пододвигал свой стул все ближе и ближе к ней и с пылкой нежностью пожимал ей руку, а Василий впал в поэтический раж и разглагольствовал о темных звездах, темных дорогах и темных чувствах — все в нем внезапно сделалось темным. Между тем Зиновия спокойно закурила папироску.
— А вы, господа коллеги, не курите?
— Нет, благодарю, мы… мой отец, знаете ли… — запинаясь, пролепетал Данила.
— Разделяет подобные предрассудки, — добавил Василий.
— А ты, — обратилась Зиновия к Феофану, — ты, конечно, не куришь только из вежливости? Давай, не стесняйся.
Феофан колебался. Он не только не курил, а испытывал отвращение к табаку, но как мог он устоять перед Зиновией? Его вежливость в очередной раз сыграла с ним злую шутку.
— Но у тебя, видимо, нет папирос, — продолжала Зиновия, протягивая ему свой портсигар. — Вот, угощайся, пожалуйста.
Феофан героически взял папироску и, когда Зиновия собственноручно протянула ему огонь, начал дымить с такой ужасающей быстротой, что покончил с миниатюрной вещицей буквально в минуту. Зиновия предложила ему вторую, потом третью папиросу, он брал и выкуривал эти тоже, было просто невозможно в чем-либо ей отказать. Во время курения четвертой он уже начал корчить гримасы, но все же выкурил еще и пятую.
Впрочем, эту он при всей своей вежливости не докурил до конца. Он вдруг почувствовал себя так, будто в животе у него закопошились тысячи муравьев, потом мир вокруг начал кружиться, у Зиновии выросли крылья, оба Черкавские танцевали, а бутылки с бокалами ожили.
— Что с тобой? Ты такой бледный, — забеспокоилась Зиновия, — это последствие чрезмерных занятий, ты губишь свое здоровье, я ведь давеча говорила об этом.
Феофан поднялся и осушил бокал, затем, покачиваясь, вышел за дверь.
— Он слишком много выкурил, он к табаку непривычен, — сказал Василий.
Когда Феофан воротился, он был по-прежнему бледен, однако ноги свои держал под контролем. На сей раз он не стал ждать приглашения Зиновии, а сам взял ее под руку, чтобы проводить до гостиницы, где она села в карету и после теплого прощания с ним и его друзьями укатила обратно в Михайловку.
Землю уже окутали вечерние сумерки, когда она прибыла домой. Все радостно вышли ее встречать и ласково поздоровались с нею, даже Менев поцеловал ей руку.
— Я видела Феофана! — тотчас воскликнула она. — Какой замечательный юноша, мне вполне понятно, что такими детьми можно гордиться.
Все вместе сидели за ужином, когда в трапезную вошел Винтерлих. Его маленькая подвижная фигура смотрелась в мундире, точно спеленутое дитя в одеяльце, тогда как лицо напоминало полинявший от стирок красный платок. Он был представлен и повел себя в полном соответствии с выработанной на семейном совете инструкцией: в первый момент чопорно поздоровавшись с Зиновией, потом уже не удостаивал ее ни словом, ни взглядом. Он не заметил, что ветер переменился, и все усилия остальных, пытавшихся тайными знаками дать ему понять, что он должен оказывать Зиновии больше внимания, пропадали втуне.
— Что нового в городе? — выразительно посмотрев на него, спросил Менев и затем подмигнул одним глазом. — Моя дорогая свояченица только что вернулась оттуда.
— Ничего особенного, — ответил Винтерлих, — кроме разве что небольшого скандала, героиней которого стала одна из тех небезызвестных дам, — тут он укоризненно поглядел на Зиновию, — чья главная жизненная задача — транжирить деньги, носить роскошные туалеты и совращать молодежь. Поговаривают о дуэли…
Аспазия, сидевшая рядом и уже не раз толкавшая его локтем в бок, покраснела как рак, у Менева от страха на лбу выступили бисеринки пота.
— Вы заблуждаетесь, — торопливо прошептала Аспазия на ухо Винтерлиху, — моя свояченица совсем не такая, как нам ее описывали, все это лишь лживые пересуды, на самом же деле она — прелестная и милая особа.
Винтерлих от неожиданности чуть не свалился со стула.
— Да-с… дуэль, — произнес он наконец, — однако давайте поговорим о вещах более приятных, например о госпоже Федорович.
Теперь он впервые прямо посмотрел на Зиновию и утратил дар речи. Если бы его вдруг поставили перед «Покоящейся Венерой» Тициана или перед «Мадонной в кресле» Рафаэля, произведенный эффект едва ли мог быть сильнее. Изумление переросло в восхищение, восторг и душевный подъем.
— Как вы находите Михайловку, сударыня, здесь уютная и приветливая обстановка, не правда ли, но она совершенно недостойна такой дамы, как вы. — Тут ему пришло в голову, что, сделав сей комплимент, он, собственно, нанес удар дубиной Меневу, и Винтерлих поспешил исправить допущенную им оплошность. — Зато ваши родственники, они вполне заслуживают того, чтобы иметь в своей среде такое сокровище.
Зиновии стоило невыразимых усилий сдержать готовый сорваться с губ смех.
— Благодарю, я чувствую себя здесь очень хорошо, — промолвила она, — однако всем нам недостает развлечений. Поэтому я с нетерпением ждала вашего приезда, вы, говорят, так изумительно играете на флейте.
— Ах, да что вы, что вы!
— Ваш голос мне тоже хвалили.
— Не стоит разговора, сударыня.
Несмотря на пережитый конфуз, Винтерлих, пококетничав еще немного, самолично принес из каретной сумки флейту, установил в центре комнаты пульт с двумя свечами, откашлялся, заложил волосы за уши и начал исполнять адажио Моцарта; Зиновия же, внимательно слушая, маленькой рукой отбивала такт по спинке стула. Едва он закончил, как она порхнула к нему, казалось, желая заключить его в объятия.
