Я приехал в Вальдгейм поздно, в такой час, когда воскресники уже окончены, а порядочные люди, — там, где они есть, — уже возвратились из синагоги.
Группа прохожих шарахнулась от меня в испуге: я появился из темноты неожиданно, верхом на громадной белой лошади, с громадным рулоном в руках. Мне указали дом, где я должен был сдать стенгазету. Едва соскочив с коня, я был подхвачен знакомыми колонистами.
— Ну, чуть не опоздали! Идем скорей!
Мне даже не сказали, куда меня тащат.
Мы пошли, шлепая по грязи, и вошли в какой-то дом. Тускло горела керосиновая коптилочка. По углам лежали большие тени. Вокруг стола сидело несколько евреев. Они сидели в позе спокойного ожидания, в них было даже что-то торжесгвенное. Они сидели, отвалившись на спинки и раскинув ноги.
— Вот! Вот теперь будет миньон! — раздались возгласы при нашем появлении. — Вас прислал бог. Мы уже думали, что не состоится молитва. Тут шестьдесят евреев в Вальдгейме, и нельзя собрать миньон.
Их было человек десять. Они собрались молиться по случаю кануна Иом Кипура, петь Кол-Нидрэ. Для этого нужен миньон, т. е. не меньше десяти человек. Нехватало одного, и молитва не могла состояться. Я оказался, повидимому, тем десятым, который нужен был, чтобы своим присутствием придать молитве достаточную солидность. Мне было любопытно. Я решил остаться. Евреи быстро встали, повернулись лицом к востоку и взялись за свои талесы. Они накинули их на головы, бормоча слова каббалистических заклинаний: «Так да облекутся душа моя, 248 членов моих и 365 жил моих светом заповеди о нитях видения, которая равнозначит 613 заповедям». Не знаю, что это значит.
Талесы у евреев старые, рваные, в заплатах. Кто знает, — быть может, они и погромы видали, эти полосатые покрывала, которые живут столько тысячелетий и даже до тайги добрались.
Это были пока только приготовления. Хозяйка суетливо расчищала место для молящихся, — она отодвигала стулья, убирала лежавшие на них вещи — какие-то подушки, перины. Когда приготовления были окончены, на стол положили молитвенник, и один из евреев взял на себя роль священнослужителя. Он стал громким голосом и нараспев читать молитву насчет «сынов праха, пребывающих во тьме и тени смертной», а также насчет «безрассудных, которые страдают за беззаконный путь свой и за грехи свои». Я и сам был вполне подходящий объект для такой молитвы: путь мой порядочно беззаконен, и за грехи свои я тоже перехватил немало.
Я смотрел по сторонам. Изба была ничего-себе изба, вполне просторная и крепкая, сложенная нето из лиственницы, него из кедра.
В апреле этого года кучка евреев вышла из Тихонькой и пошла степью, лесом, болотом, опять степью и болотом и пришла в тайгу. Туг был намечен участок для постройки села. Евреи стали рубить гигантские деревья, которые никогда не слышали шороха человеческих шагов. Они вырубили деревья, выжгли лианы и молодняк и стали строить дома. В тайге, где еще вчера только звери строили свои берлоги, евреи построили сорок человеческих домов. Эти дома стоят в два ряда, образуя правильную линию, первую правильную на этой земле, с тех пор как эта земля существует.
Молившиеся были одеты по-праздничному. Один был в пальто, потому что у него нет приличного костюма. Другой был в пиджаке, но без воротника и галстука. Третий был просто в чистой рубашке. У того, который исполнял обязанности священнослужителя, висела на животе через весь живот цепка для часов. Она была медная, но блестела прямо как золотая. Он был портной из Одессы, с Молдаванки, — я узнал это впоследствии. У него была тощая фигура и впалый живот. Он пел молитвы фальцетом. На высоких нотах он вытягивался на носки и выводил трели, нажимая себе большим пальцем на кадык, как это делают в местечковых синагогах бродячие канторы.
В углу, в стороне сидела молодая девушка в красном платочке. Она сидела в сторонке, а когда молитва развернулась, она встала и вышла: ей нечего здесь делать. Ей вообще не нужно десяти евреев в летах. С нее вполне довольно одного молодого. Молодой ждал под окном и делал знаки. Я видел, как они пошли в лесок; я тоже думаю, что там лучше можно поговорить.
Евреи в Вальдгейме выкорчевали за летний сезон сто шестьдесят пять гектаров тайги. В это воскресение они успели выкорчевать для аэроплана «Биробиджан» один гектар. Корчевание идет вручную. Те девять, которые стояли нахохлившись под талесами и раскачивались, тоже целый день проработали корчевальными топорами.
«Слушай, Израиль! Господь бог наш есть господь единый! Он бог наш, он отец наш, он царь наш, он освободитель наш».
Евреи приехали в Вальдгейм весной. Они подошли к тайге, которая гудела, и дохнули на нее горячим дыханием людей, которые хотят жить и трудиться. Они приехали за десять тысяч километров, из голодных местечек, из бывшей черты их оседлости, которая осталась чертой их нищеты; они одолели традиции поколений, и расстояние, и тайгу, и построили себе селение, и живут, и корчуют старые пни, и обрабатывают землю. Слушай это, Израиль! И не-Израиль тоже слушай хорошенько!..
В углу стояли два дробовика, примерно, двадцатого калибра. Здесь, на Амуре, у всех этот калибр, а я его не люблю: слишком, все-таки, мелкий.
Кантор смолк и закрыл книгу. Молящиеся стали складывать талесы и шаркать стульями. Молитва кончилась.
Кантор подошел ко мне, спросил, кто я и по какому делу явился. Мне не дали ответить. Знакомый колонист, изрядный шелопай, пришедший в эту минуту звать меня ужинать, сказал:
— Этот человек приехал на белой лошади, как сказано о Мессии. У него даже была в руках большая труба. Потребуйте у него документы— и вы узнаете новости.
Это рассмешило не всех. Кантор с Молдаванки сказал:
— Пусть этот человек не Мессия. Но он приехал на белом коне как раз во-время и принес нам благую весть.
Его талес был сложен, и он протянул мне длинную костлявую руку. Не сгибая пальцев, он потер своей ладонью о мою и сказал:
— С приездом!.. Вы принесли нам…
Шелопай перебил:
— Он принес нам стенгазету, и вы там завтра прочитаете за таких опиумов, как вы!..
Он бросил на него взгляд, полный неподражаемой насмешки, повернулся на каблуках и вышел.
На следующий день был Иом Кипур, судный, день, день поста и молитвы.
В этот день на небесах, в закрытом заседании, без участия сторон, слушаются дела о земном поведении сынов Израиля.
Многие из них чувствуют себя погано. Они постятся, молятся, клянутся, что больше не будут, и суетливо бегают по синагогам и молельням, — там кулуары небесного суда, — все-таки ближе.
Мне хотелось знать, состоится ли молитва и сколько соберется народу. Но такие вещи надо подсматривать из-под шапки-невидимки. А то вот появился я на селе с аппаратом, и все стали приставать ко мне:
— Снимите нас на корчовке!..
Бывшие портные, маклера и меламеды высыпали в праздник с громадными корчевальными топорами. Мы пошли в глубь леса, и люди взялись за работу, а я их снимал.
После съемки ко мне подошли двое:
— Пойдем позавтракаем! Выпейте стакан молока!
Приглашение пришло во-время, — я был изрядно голоден. Меня повели в один из наиболее далеких домов, на окраину села. Она называется здесь — Дальний Восток. Эта часть особенно интересна: деревья вокруг домов еще не вырублены, дома так и стоят в лесной гуще.
Молоко, которым меня угостили, было так называемым «гусячьим» молоком. Оно имело сорок градусов крепости и носило ярлык Госспирта. К этому молоку был подан горшок жаркого из телятины с картошкой, кусок сала и миска кислых помидоров и капусты.
Для судного дня, для поста это уже было недурно.
Хозяева были двое портных. Один был польский еврей, он приехал из Киева. Другой был горский еврей. Они жили холостяками, — семьи должны приехать позже. Они построили дом, собрали полный погреб картошки, помидоров, капусты и прикупили два ружья:
— На зиму! За мясом ходить!..
Они уже носят высокие таежные сапоги, пьют водку и крякают. Один сказал, когда водка немного подкрасила его щеки:
— Ну, а что ж, скажите, пожалуйста? Это жизнь — сидеть всю жизнь и шить? Особенно, по нашей части — дамское платье! Я же на одних тесьмах потерял зрение… На одних тесьмах, — вы слышите?
Второй вставил:
— Лейзер! Вы потеряли зрение, но зато вы нажили геморой, не забывайте…
— Таки верно! На тесьмах я потерял зрение и нажил геморой. А теперь я вас спрашиваю, какой толк в этой работе? Вот вы можете сидеть в местечке и слепнуть над тесемкой и стараться наложить ее, например, сбоку. Если не сбоку, так не дай бог! А потом, когда вы уже хорошенько наслепили очи и наложили сбоку, так в Париже меняют моду: и уже не дай бог, чтобы тесьма была сбоку.
Опять второй вставил:
— А пока моду не переменили и тесьма на месте, — так что? Так носит ее чужая баба. Еще, быть может, лахудра какая-нибудь, душа из ней вон! Вот для кого стараешься…
