– Вы, надеюсь, не думаете, что во времена Виктории в людях было меньше характерного, чем теперь?
– Возможно, даже больше, но они его прятали. У них даже в одежде было столько лишнего: фраки, рубашки со стоячими воротничками, не галстуки, а целые шейные платки, турнюры, ботинки на пуговках.
– Ноги у них были невыразительные, зато шеи – очень.
– Согласна, но только насчёт женских. А посмотрите на их меблировку: кисти, бахрома, салфеточки, канделябры, колоссальные буфеты. Они играли в прятки со своим "я", мистер Дорнфорд.
– Но оно всё-таки то и дело выглядывало, как маленький принц
Эдуард из-под стола матери, когда он разделся под ним за обедом в Уиндзоре.
– Это был самый примечательный его поступок за всю жизнь.
– Не скажите. Его царствование – вторая Реставрация, только в более умеренной форме. При нём словно открылись шлюзы…
– Он уехал наконец. Клер?
– Да, благополучно уехал. Посмотрите на Дорнфорда. Он окончательно влюбился в Динни. Мне хочется, чтобы она ответила ему взаимностью.
– А почему бы ей не ответить?
– Милый юноша, у Динни было большое горе. Оно до сих пор не забылось.
– Вот из кого получится замечательная свояченица!
– А вы хотите, чтобы она стала ею для вас?
– Господи, конечно! Ещё бы не хотеть!
– Нравится вам Дорнфорд?
– Очень приятный человек и совсем не сухарь.
– Будь он врачом, он, наверно, замечательно ухаживал бы за больными. Кстати, он католик.
– Это не повредило ему на выборах?
– Могло бы повредить, не окажись его конкурент атеистом, так что вышло одно на одно.
– Политика – страшно глупое занятие.
– А всё-таки интересное.
– Раз Дорнфорд сумел шаг за шагом пробиться в адвокатуру, значит, он человек с головой.
– И с какой ещё! Уверяю вас, он любую трудность встретит так же спокойно, как держится сегодня. Ужасно люблю его.
– Вот как!
– Тони, у меня и в мыслях не было вас дразнить.
– Мы с вами всё равно что на пароходе: сидим бок о бок, а ближе всё равно не становимся. Пойдёмте курить.
– Публика возвращается. Приготовьтесь объяснить мне, в чём мораль второго акта. В первом я не усмотрела никакой.
– Подождите!
– Как это жутко! – глубоко вздохнула Динни. – Я ещё не забыла гибель "Титаника". Ужасно, что мир устроен так расточительно!
– Вы правы.
– Расточается все: и людские жизни, и любовь.
– Вы против такой расточительности?
– Да.
– А вам не очень неприятно об этом говорить?
– Нет.
– Не думаю, что ваша сестра расточит себя напрасно. Она слишком любит жизнь.
– Да, но она взята в клещи.
– Она из них выскользнет.
– Мне нестерпимо думать, что её жизнь может пойти прахом. Нет ли в законе какой-нибудь лазейки, мистер Дорнфорд? Я хочу сказать – нельзя ли развестись без огласки?
– Если муж даст повод, её почти не будет.
– Не даст. Он человек мстительный.
– Понятно. Боюсь, что тогда остаётся одно – ждать. Такие конфликты со временем разрешаются сами по себе. Конечно, предполагается, что мы, католики, отрицаем развод. Но когда чувствуешь, что для него есть основания…
– Клер только двадцать четыре. Она не может всю жизнь оставаться одна.
– А вы намерены оставаться?
– Я – другое дело.
– Да, вы не похожи на сестру, но если и вы расточите свою жизнь, будет ещё хуже. Настолько же хуже, насколько обидней терять погожий день зимой, чем летом.
– Занавес поднимается…
– Странно! – призналась Клер. – Глядя на них, я всё время думала, что их любви хватило бы ненадолго. Они жгли её с двух концов, как свечку.
– Боже мой, будь мы с вами на этом пароходе…
– Вы очень молоды. Тони.
– Я старше вас на два года.
– И все равно моложе на десять.
– Клер, вы вправду не верите, что можно любить долго?
– Если вы имеете в виду страсть, – не верю. Вслед за ней, как правило, сразу же наступает конец. Конечно, для парочки с «Титаника» он наступил рановато. И какой – холодная бездна! Бр-р!
– Я подам пальто.
– Не скажу, чтобы я была в таком уж восторге от пьесы, Тони. Она выворачивает человека наизнанку, а я не испытываю ни малейшего желания выворачиваться.
– Мне тоже пьеса куда больше понравилась в первый раз.
– Весьма признательна!
– Она и задевает тебя и проходит мимо. Самое лучшее в ней то, что относится к войне.
– После этого спектакля мне что-то расхотелось жить.
– Он слишком сатиричен.
– Герои словно издеваются над собой. Удручающее зрелище, – слишком похоже на нас самих.
– Зря мы не пошли в кино. Там я хоть подержал бы вас за руку.
– Дорнфорд смотрит на Динни так, словно она мадонна будущего, а он хочет сделать из неё мадонну прошлого.
– Верно.
– Лицо у него в самом деле приятное. Интересно, понравилась ли ему та часть пьесы, которая посвящена войне? Внимание, занавес! Началось.
Динни сидела, закрыв глаза, чувствуя на щеках горячую влагу.
– Никогда бы она так не сделала, – хрипло сказала она. – Не стала бы ни размахивать флагом, ни кричать ура. Никогда в жизни! С толпой, может быть, смешалась бы, но так – никогда.
– Конечно, нет. Это просто сценический эффект. Жаль, потому что в целом акт превосходный. Очень удался.
– А эти несчастные нарумяненные девчонки с их песенкой! Вы заметили чем они несчастней, тем больше нарумянены. А как солдаты насвистывают "Типпеоери"! Страшная, должно быть, вещь война!
– Человек на ней как бы пребывает в исступлении.
– И подолгу?
– В известном смысле – всегда. Вы находите это отвратительным?
– Не берусь судить о чужих переживаниях. Впрочем, брат тоже рассказывал мне кое-что похожее.
– То, что мы испытывали, не похоже на боевой пыл. Можете мне поверить – я ведь по характеру совсем не солдат. Но что там ни говори, война самое большое событие в жизни человека. Это давно уже стало прописной истиной.
– Вы и теперь в неё верите?
– До сих пор верил. Но… Я должен вам сказать, пока есть возможность. Я люблю вас, Динни. Мы ничего не знаем друг о друге, но это неважно. Я полюбил вас, как только встретил, и люблю всё сильнее. Я не жду ответа, я только прошу вас помнить об этом и…
Клер пожала плечами:
– Неужели люди на самом деле вели себя так в день перемирия? Тони, неужели они…
– Что?
– Действительно так себя вели?
– Не знаю.
– Где вы были тогда?
– В Веллингтоне. Только что поступил. Моего отца убили на войне.
– Моего тоже могли убить. И брата! Но все равно так нельзя. Динни говорит, что мама плакала, когда объявили перемирие.
– Моя, наверно, тоже.
– Больше всего мне понравилась сцена между сыном и девушкой. Но в целом пьеса отнимает слишком много нервов. Пойдёмте, я хочу курить. Нет, лучше останемся. Здесь того и гляди встретишь знакомых.
– Чёрт бы их побрал!
– Я пришла сюда с вами, и это самое большее, что я могу для вас сделать. Я ведь торжественно обещала целый год блюсти приличия. Ну, не надо огорчаться. Мы будем часто видеться…
– "Величие, достоинство, мир!" – повторила Динни, вставая. – Помоему, достоинство – это самое важное.
– Во всяком случае, самое труднодостижимое.
– Ах, как эта женщина пела в ночном клубе! И небо – все в рекламах! Я страшно благодарна вам, мистер Дорнфорд. Я долго буду помнить сегодняшний спектакль.
– А то, что я вам сказал?
– Вы очень добры, но алоэ цветёт лишь один раз в столетие.
– Я умею ждать. Для меня вечер был чудесный.
– А где же наши?
– Наверно, ждут нас в вестибюле.
– Как по-вашему, были когда-нибудь величие, достоинство и мир уделом Англии?
– Нет.
– Но ведь "высится где-то зелёный холм вдали от стены городской"!.. Благодарю вас… Я ношу это пальто уже три года.
– Оно прелестно.
– По-видимому, теперь почти вся публика отправится в ночные клубы.
– Процентов пять, не больше.
– Сейчас мне хочется одного – подышать родным воздухом и долгодолго смотреть на звёзды.
Клер отвернула голову:
– Нельзя, Тони.
– Ну, почему?
– Вы и так провели со мной целый вечер.
– Разрешите хоть проводить вас.
– Нельзя, дорогой. Пожмите мне мизинец и возьмите себя в руки.
– Клер!
– Смотрите, вон они, как раз перед нами. А теперь исчезайте. Пойдите
В клуб, выпейте глоток чего-нибудь, и пусть вам ночью снятся лошади. Ну, довольно! И так уж чересчур крепко. Спокойной ночи, милый Тони.
– О господи! Спокойной ночи!
Время принято сравнивать с рекой, но оно отличается от неё, – через его мутный, неиссякаемый и бесконечный, как вселенная, поток нельзя перебраться ни вброд, ни по мосту, и, хотя философы уверяют, что он может течь и вперёд и вспять, календарь упорно регистрирует лишь одно направление.
Поэтому ноябрь сменился декабрём, но на смену декабрю не пришёл ноябрь. За исключением нескольких кратких похолодании погода стояла мягкая. Безработица сократилась, пассив торгового баланса возрос; люди гнались сразу за десятью зайцами, но ловили в лучшем случае одного; газеты трепетали от бурь в стаканах воды; большая часть подоходного налога была выплачена, но ещё большая – нет; все по-прежнему ломали Себе голову над вопросом, почему пришёл конец процветанию; фунт то поднимался, то падал. Короче говоря, время текло, а загадка бытия оставалась неразрешённой.
