Интересные старушки, право. Мне всегда казалось, что над ними тяготеет какой-то рок — родовое проклятие, как в старинных семействах. Такие благочинные, достойные, но почему-то убитые горем — нет-нет, да всплакнут. Поначалу мои шансы на успех были равны нулю. Не знаю, может, мне так казалось оттого, что наши встречи почти всегда происходили днем, в самую жару, когда вокруг ни ветерка и пыль стоит столбом, высотой с длиннющие остролистые вязы. Согласитесь, победам на сердечном фронте больше пристали сумерки, а не июльское пекло в одном из центральных штатов — можно ли думать о близости, когда сидишь, как в бане, покрытый испариной и боишься пошевелиться? Не до поцелуев, знаете ли. Тем не менее за две недели нашего знакомства у меня составилось очень ясное представление о житейских запросах Флоренс. И что очень важно — я понял, что могу эти запросы удовлетворить…
Она мечтала выйти замуж за господина с достатком, не обремененного службой; ее голубой мечтой было жить в Европе. Она грезила, что ее супруг будет говорить с английским акцентом, а ежегодная сумма дивидендов от недвижимости будет составлять не меньше пятидесяти тысяч долларов, но при этом у него не должно быть ни малейшего желания увеличивать свой доход.
И еще — она дала мне понять, что физическая сторона брака мало ее волнует. Знаете, американцы смотрят на такие отношения довольно просто.
Этими подробностями она мило уснащала ни на минуту не пересыхавший поток светской болтовни. То одно обронит, то другое, болтая о Венеции, видах с Риалто.[48] То вдруг задумается, захваченная воспоминаниями о Бэлморалском замке,[49] и с просветленной улыбкой скажет, что для нее идеальный муж — это тот, кто возьмется представить ее ко двору ее Королевского Величества. Видно, Великобритания поразила ее воображение — они ездили туда втроем на два месяца, причем большую часть времени провели, путешествуя из Стрэтфорда в Стрэтпеффер, а одну неделю жили под Ледбери, платя полный пансион одной почтенной, обедневшей и очень респектабельной семье по фамилии Бэгшо. Они были бы не прочь задержаться там подольше, еще на пару месяцев — уж очень покойно им там жилось, но непредвиденные осложнения у дяди на фабрике заставили их спешно вернуться в Стэмфорд. Джимми — молодой человек, сопровождавший их еще в кругосветном плавании, — остался в Европе, чтобы пополнить свой культурный багаж Он весьма в этом преуспел: позднее мы не раз прибегали к его услугам…
В общем мне стало ясно — ошибки тут не могло быть: Флоренс холодно и твердо решила связать свою судьбу только с тем человеком, который сможет обеспечить ее жизнь в Европе. Видно, короткое знакомство с английским бытом не давало ей покоя. После свадьбы она задумала год провести в Париже, а потом убедить своего будущего мужа приобрести старинное поместье — настоящее, без подделки — по соседству с Фордингбриджем, откуда, собственно, и вел свое начало род Хелбёрдов. Под этим предлогом она собиралась занять подобающее ей место в рядах потомственной английской сельской аристократии. Так она решила.
Обдумывая все эти подробности, я чувствовал, что ситуация складывается в мою пользу — из всех стэмфордских ухажеров Флоренс, казалось мне, никто, кроме меня, не смог бы заплатить по счету: слишком высоки были ставки. Немногие из них были столь же состоятельными, как я, а те, кто и обладал достатком, едва ли согласились бы променять блаженства Уолл-стрит пусть даже на очень продолжительное знакомство с Флоренс В июле, однако, все тянулось по-прежнему. И только 1 августа Флоренс объявила своим тетушкам, что собирается выйти за меня замуж.
Мне она ничего не сказала, но слух определенно прошел, поскольку в тот день, после обеда, старшая мисс Флоренс Хелбёрд, остановив меня у двери в гостиную своей племянницы, пригласила пройти на их половину — я видел, что она была очень взволнована. Знали бы вы, через какую жуткую пытку я прошел: мы сидели на стульях с тонкими изогнутыми ножками, в гостиной, обставленной на старый манер, в колониальном стиле, — по стенам висели вырезанные силуэты, миниатюры, портрет генерала Брэддока,[50] и повсюду чувствовал сильный запах лаванды. Бедные старые девы намучились не меньше моего — не могли выдавить из себя ни одного внятного слова. Разве что руки не заламывали — все хотели дознаться, учитываю ли я разницу темпераментов моего и Флоренс. Не поверите — они проявляли почти материнскую заботу, стараясь выяснить, насколько соответствует беззаботный гений Флоренс моим добродетелям солидного и серьезного человека.
Ибо таким они меня отныне считали — солидным и серьезным. Возможно, из-за того, что как-то в разговоре я обронил, что ставлю генерала Брэддока выше генерала Джорджа Вашингтона. И это их пленило — ведь во Время войны за независимость Хелбёрды были на стороне побежденных, почти все потеряли и оказались мишенью для нападок. Сестры не могли простить такой несправедливости.
Но несмотря на чувство симпатии ко мне, мысль о нашем с Флоренс отъезде в Европу приводила их в ужас. Они буквально зарыдали, услышав, какую участь уготовил я для их племянницы. В их глазах Европа была помойкой, средоточием зла, распущенности. Они полагали, что их исторической родиной, как и другими странами, правят христиане, забывшие Бога. В общем, возражениям и причитаниям их не было конца. Брак для них священен — вот что мне дали понять. Правда, ни та, ни другая не решились произнести слово «священен». Зато почти проговорились насчет легкомысленных поступков Флоренс в девичестве — правда, сказано об этом было вскользь, обиняками.
Помню, тут я встал и объявил: «Мне все равно. Пусть бы даже Флоренс ограбила банк — мы все равно поженимся, и я увезу ее в Европу».
При этих словах мисс Эмили зарыдала и упала в обморок, а ее сестра, вместо того чтобы помочь ей, бросилась ко мне на шею, умоляя:
«Джон, ради Христа, не делайте этого. Вы потом пожалеете. Ведь вы достойный молодой человек». Я выскочил вон из комнаты, чтобы позвать на помощь Флоренс, — ее тетушка по-прежнему лежала без чувств, — и последнее, что я услышал, выбегая, были слова мисс Флоренс-старшей:
«Простите, Джон, мы не все вам рассказали. Поймите, она — единственная дочь нашей дорогой покойной сестры».
Увидев меня в дверях, Флоренс, бледная как мел, весело закричала: «Ну что, нажаловались на меня старые клячи?!» Я отмахнулся и увлек ее за собой обратно в гостиную к ее тетушкам — надо было что-то делать: очень уж разнервничались старушки. Кстати, я начисто забыл о «старых клячах» — вспомнил только сейчас, рассказывая эту историю. Флоренс всегда была со мной очень вежлива, предельно тактична, поэтому даже эту не очень благозвучную фразу я, видимо, не задумываясь приписал ее чувству глубокой привязанности.
В тот же вечер она исчезла — зайдя пригласить ее покататься в коляске, я никого не нашел. Не мешкая ни минуты, я поехал в Нью-Йорк, заказал каюту на «Покахонтас», отправлявшейся в Европу вечером 4 августа, вернулся в Стэмфорд, выяснил, что Флоренс увезли на Рай-стейшн, — все это заняло у меня один день. Еще мне удалось установить, что оттуда она отправилась на машине в Уотербери. Как я раньше не догадался, что она у дяди! Я бросился туда. Старик принял меня с каменным, суровым выражением на лице. Нет, к Флоренс нельзя. Она больна, никого не принимает. И процитировал Библию — точно не помню, какая-то мудреная фраза, — но смысл тот, что в их семье никто никогда не думал выдавать Флоренс замуж.
Я тут же узнал имя священника, жившего по соседству и обзавелся веревочной лестницей — представляете, какое раздолье для любовников! Надеюсь, в Соединенных Штатах до сих пор сохранилась та же простота нравов. И вот ровно в час пополуночи 4 августа я появляюсь в спальне Флоренс. Я был настолько сосредоточен на главной цели моего предприятия, что мне и в голову не пришло подумать о какой-либо компрометирующей нас обоих стороне моего появления в спальне у девушки посреди ночи. Мне просто надо было ее разбудить. Но этого не потребовалось — она не спала. Она поджидала меня: оказывается, родственники караулили ее до последней минуты и только-только ушли. Она тепло обняла меня… Да, первое в моей жизни объятие — и увы, последнее, согретое хоть каплей женского тепла.
Думаю, я сам виноват в том, как все получилось. Я так торопился скорее оформить наш брак и так панически боялся ее родственников — ведь они могли появиться в ее спальной каждую минуту, — что толком не ответил на ее объятие. Я вскочил на подоконник и в считанные доли минуты оказался уже внизу под окном. Она заставила меня ждать очень долго — к священнику мы постучались в четвертом часу утра. Мне кажется, томительное ожидание, которому она меня тогда подвергла, было единственным знаком, что я ей небезразличен, к тому же она бросилась ко мне в объятия при встрече. Если б только я тогда ответил, обнял ее, она стала бы мне верной женой или, наоборот, все распалось бы, не начавшись. А поскольку мне, видите ли, было угодно изобразить из себя супермена, она решила, что я справлюсь с ролью мужа-сиделки. Может, подумала, что я буду не против.
