Фрадкин прямо в поезде, который шел на Херсон, начал готовить людей к службе. Он разбирал с ними русскую винтовку, показывая каждую часть ее устройства иностранным солдатам, привыкшим к своим собственным ружьям, а также разучивал с ними русские команды, чтобы не пришлось отдавать приказы каждой группе на ее языке, но всем сразу — по-русски. Слов было немного, только те, с помощью которых можно было приказать открыть огонь, атаковать в штыки, атаковать ручными гранатами и еще несколько в том же роде. Солдаты постоянно повторяли эти несколько русских слов, которые Фрадкин перевел на немецкий. Также он выделил из личного состава бывших сержантов и капралов и поставил их во главе взводов. Люди, получив после нескольких лет плена и унижений ранг, снова приосанились.
Чем дальше они ехали, тем быстрее рос их отряд, становился больше и сильнее.
Теперь Фрадкин начал набирать бойцов в еврейских колониях. Расквартировав своих солдат на несколько дней в казармах херсонского гарнизона под присмотром политрука Лукова, он сам, в сопровождении нескольких десятков отборных, хорошо вооруженных солдат поехал в Израиловку. Бабы-колонистки снова принялись рыдать, признав в человеке, одетом в слишком длинную шинель, Пинхаса, раввинского сына, появление которого напомнило им о беде, случившейся в деревне. Пинхас железным усилием воли сдержал рыдания, подступавшие к горлу, чтобы не выдать свою слабость перед солдатами, командиром которых он был, и пошел к колонистам. Он не захотел зайти в свой дом, двери которого были заколочены досками, боясь как бы это его не сломило. Он не захотел зайти в дом реб Ошера, старосты, чтобы не видеть позора его дочери. Он лишь созвал евреев в маленькую синагогу, как когда-то его отец-раввин созывал общину на сход, и стукнул ладонью по столу на биме, который был накрыт гладкой бархатной скатертью с вышитой звездой Давида.
— Братья евреи, — воззвал он рублеными словами, тяжелыми и горячими, как раскаленные камни, — кто служил в армии, кто может держать в руках оружие, идите со мной на наших убийц и насильников!
В тесной деревенской синагоге, где на этот раз даже бабы столпились у дверей, начали раздаваться женские захлебывающиеся рыданья и вздохи стариков, как во время поминальной молитвы в праздник.
— Боже, призри на наше горе, — послышались голоса, — отомсти за нашу кровь.
Пинхас Фрадкин прервал плач.
— Евреи, мы сами отомстим за пролитую кровь, — воззвал он и закончил стихом из молитвы «Ов-харахамим»[89], которую читают в субботу, поминая святых мучеников. — Йеводо багоим леэйнейну никмас дам аводейха хашофух[90].
Сразу же после ранней минхи, которую община прочитала в полдень, и после кадиша, который каждый мужчина произнес по своим родным, молодые колонисты, женатые и холостые, молча сложили свои вещи в узелки и собрались вокруг Пинхаса, сына раввина. Все прислушивались к его словам, как раньше прислушивались к словам его отца-раввина, когда тот говорил о Торе и заповедях. Бабы и те не плакали о своих мужьях и сыновьях, которые покидали их. Пинхас Фрадкин оставил десяток винтовок и запас патронов тем деревенским старикам, которые когда-то служили у «фонек»[91], и вместе со своими бойцами отправился в Моисеевку, Берёзовку и другие еврейские села. Как Иегуда, сын первосвященника Матитьягу бен Иоханана, который там, на Востоке, собрал мужчин Иудеи на священную войну против нечестивцев и злодеев, против угнетателей-«явоним», так Пинхас Фрадкин, сын реб Авром-Ицика, убиенного деревенского раввина, тут, на Западе, собрал мужчин из еврейских сел на войну против «явоним» Херсонской земли — убийц еврейских сыновей, насильников еврейских дочерей.
Деревенская молодежь повсюду оставляла свои дома на стариков и женщин и вставала под начало Пинхаса Фрадкина. Из деревень пламенные речи Фрадкина дошли до более крупных сел и местечек. Как Фрадкин собирал мужчин своими проповедями, так политрук Луков, где бы он ни появлялся, собирал их с помощью речей и плакатов. Его плакаты висели повсюду, пестрые и веселые плакаты, на которых мускулистый рабочий и могучий крестьянин вместе сжимали винтовку в крепких руках, призывая всех идти за ними. И хоть при этом рабочий и крестьянин были слишком яркими, слишком красочными и слишком радостными, чтобы выглядеть как настоящие, они производили сильное впечатление на зрителей и пробуждали в них желание последовать их призыву. Но еще сильнее, чем намалеванные на плакате рабочий и крестьянин, боевой дух у молодых людей поднимали иностранные солдаты интернационального полка, которые маршировали по улицам под жизнерадостную музыку медных труб.
Чем больше людей вступало в полк, тем больше хотело в него вступить. Вместе с евреями потянулись и люди других наций: застрявшие беженцы, которые были высланы из своих краев в первые дни войны, а потом не смогли вернуться домой, кочевые татары, румыны, болгары, а кроме них — дезертиры и выпущенные на свободу арестанты, все, кто оказался без крыши над головой и без куска хлеба в дни разора и Гражданской войны. Когда численность личного состава достигла без малого тысячи человек, даже старые солдаты не могли больше усмотреть никаких нарушений в том, что экспедиционный корпус назвали полком. За годы войны они видели полки и поменьше.
Как разнообразны в полку были люди с их языками, обычаями и внешностью, так различны были их одежда и оружие.
Немецкие резервисты все еще носили свои сизые пехотные мундиры, короткие подкованные сапоги, каски с пиками и ремни с бляхами, на которых была отчеканена надпись «Gott mit uns»[92]. Австрияки представляли собой смесь пехотинцев в обмотках и венгерских кавалеристов в цветастых куртках и рейтузах с лампасами, заправленных в высокие сапоги со шпорами. Они все поснимали с себя погоны, но на плечах их ободранных мундиров остались светлые пятна. Остальные были одеты во что попало: городские тужурки и деревенские фуфайки, гимнастерки цвета хаки и шинели, свитера и кожанки, пиджаки и френчи, сапоги и ботинки, лапти и холщовые туфли. Было даже несколько босоногих. Таким же разнообразным, как обмундирование, было и вооружение. В арсенале командира Козюлина нашлись ружья всех типов: длинные русские винтовки с остроконечным штыком; германские винтовки со штыком широким, как нож, острым и гладким с одной стороны, чтобы врезаться в человеческое тело, и зазубренным, как пила, — с другой, чтобы перерезать проволочные заграждения; австрийские винтовки и венгерские сабли; английские короткоствольные, будто вылитые из одного куска металла, карабины, поставлявшиеся для царской армии в первые месяцы войны; французские винтовки, американские винтовки. Все, что могло стрелять, висело на ремнях, веревках и даже на проволоке у бойцов за плечами. У всех на груди были брезентовые патронташи, начиненные патронами. Иностранные солдаты, опытные гранатометчики, носили заткнутые за ремень ручные гранаты, а кроме того — жестяные фляжки и лопатки для рытья окопов. Гордостью полка был единственный пулемет, его называли «козелёк», в честь командира Козюлина, и держали в клеенчатом чехле, чтобы ни одна пылинка на него не упала. Знамя полка было новое, с иголочки, красное и украшенное вышитыми золотом словами «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!».
После нескольких недель муштры и обучения русским командам полк командира Фрадкина в сопровождении полевых кухонь, санитаров с носилками, снабженцев-квартирмейстеров и обозных возчиков выступил в поход по Нижнему Поднепровью.
В первые дни Фрадкин держался железнодорожной линии. Полк укреплял рельсы, которые то тут, то там были развинчены, укладывал на место выдернутые шпалы, восстанавливал железнодорожную линию, которая уже много раз была разрушена после очередного восстановления. Он также наладил телеграфную линию, чьи провода были перерезаны, а столбы повалены или спилены…
Из крестьянских хат вылезли мужики поглазеть на вооруженных иностранцев. Политрук Луков немедленно расклеил на телеграфных столбах свои цветастые плакаты и обратился к собравшимся с революционной речью. Крестьяне стояли как стадо, почесываясь и зевая. Оживились они только тогда, когда оратор начал раздавать прокламации. Политрук Луков был воодушевлен своим большим успехом. Фрадкин охладил его пыл.
— Они берут их, чтобы заворачивать махорку, — сказал он ему, — только бумагу переводишь.
Сразу же после этого Фрадкин тоже выступил перед крестьянами, но коротко и ясно.
— Кто у вас староста? — спросил он.
— Я, товарищ командир, — отозвался мужичок в лаптях и онучах, перетянутых веревкой, — я, Антон Иваныч Рубаха.
— Послушай, что я тебе скажу, Антон Иваныч Рубаха, — сказал Фрадкин на чистом херсонском диалекте украинского языка и так пристально посмотрел мужичку в глаза, что тот аж заморгал, — мы требуем, чтобы ни к одной шпале на путях, ни к одному телеграфному проводу никто из вас не прикасался.
