На Виа дель Джардино стояли очень высокие дома и, нависая выступами над улицей, почти касались друг друга. Вероятно, в далеком прошлом здесь обитали если и не аристократические семейства, то весьма зажиточные горожане, и многие здания еще хранили внушительный вид, хотя давно уже были перестроены и заняты беднотой. Мы подъехали к дому, который несомненно знал когда-то лучшие времена и был похож на дворец богатого вельможи. Широкий красивый фасад украшали изящные пилястры и затейливые цветочные орнаменты в стиле эпохи Возрождения. В первом этаже располагались мелкие лавчонки, а выше жили семьи бедняков. Перед входом в одну из таких лавчонок и остановилась наша коляска. Двери ее были заперты, а окна наглухо заколочены досками. Рафаэлле выпрыгнул на мостовую и, достав из кармана ключ, открыл дверь. Потом помог Джону выйти из коляски. Я последовала за ними, и как только мы переступили порог, Рафаэлле повернул ключ в замке, и я услышала, как отъехал экипаж.
Мы очутились в узком длинном коридоре, и когда глаза привыкли к полумраку, я увидела в конце коридора невысокую лестницу, ведущую наверх, и справа от нее дверь в лавку. Медленно пройдя по коридору, Джон так же медленно начал подниматься по лестнице. Одной рукой он опирался на Рафаэлле, а другой держался за перила. Было заметно, что подъем давался ему с немалыми усилиями, он то и дело останавливался, тяжело дышал и кашлял. Так мы добрались до площадки и оттуда прошли в комнатенку, похожую на склад и расположенную как раз над лавкой. В комнате ничего не было, кроме двух-трех сломанных стульев. Оглядевшись, я поняла, что это помещение скорее можно было бы счесть чердаком, — вероятно, в огромной комнате сделали настил, разделив ее на два этажа, и нижний приспособили под лавку. Высокое окно, некогда одно из многих в старой просторной комнате, также разделили пополам, и верхняя его часть освещала чердак, а нижняя служила своего рода витриной лавки. Поэтому потолок на чердаке оказался таким низким, и хотя он сильно пострадал от времени, все же на нем сохранились остатки богатого декора, красивая лепка и висячие орнаменты, характерные для архитектуры XVI века. В дальнем углу чердака виднелось нечто похожее на часть высеченного в стене свода, назначение которого оставалось неясным. Но, как можно было понять по фанерным перегородкам, эта странная огромная комната была разделена не только в высоту, но и в ширину, так что представить ее первоначальный вид было нелегко.
Джон опустился на старый стул и, казалось, собирался с силами. Во мне вновь шевельнулась прежняя тревога, и я немного успокоилась, лишь когда он заговорил тихим неторопливым голосом человека, которому надо о многом поведать и он бережет силы.
— Не знаю, помнишь ли ты, как я рассказывал тебе, что говорил мне мистер Гаскелл по поводу сюиты Грациани «Ареопагита». Он уверял, что она непостижимым образом возбуждает его воображение, и, когда звучала мелодия гальярды, перед его внутренним взором возникала всегда одна и та же картина бала в старинной зале. Воображение уносило его еще дальше, и он описывал, как выглядела эта зала и люди, танцевавшие в ней.
— Да, — откликнулась я, — помню, ты рассказывал.
Когда-то я действительно часто вспоминала картину, представившуюся мистеру Гаскеллу, и хотя уже давно и думать о ней забыла, в это мгновение она четко всплыла у меня в памяти.
— По описанию Гаскелла, — продолжал Джон, — это была вытянутая в длину зала, вдоль одной ее стены проходила аркада, построенная в стиле поздней готики. Заканчивалась она балконом для музыкантов, фронтон которого украшал старинный герб.
Я подтвердила это, добавив, что, помнится, на золотом поле щита была изображена голова херувима, трубящего в три лилии, точно в фанфары.
— Нас тогда удивило, — продолжал Джон, — что видение, которое мой друг считал игрой своего воображения, произвело такое сильное впечатление на нас обоих. Однако это были не пустые грезы. В эту самую минуту мы с тобой находимся в зале, которая чудилась мистеру Гаскеллу.
Я не верила своим ушам и подумала, уж не помутился ли у Джона рассудок, но он продолжал:
— Убогий пол, на котором мы стоим, был настелен значительно позднее, но потолок остался прежним, а в том углу как раз и находился балкон для музыкантов с гербом на фронтоне.
Он показал на сводчатый выступ в стене, покрашенной белой известкой, тот самый, который уже раньше привлек мое внимание. Я подошла поближе. Хотя стену частично загораживала фанера, можно было догадаться, что этот искривленный выступ принадлежал сводчатой галерее. Затем я внимательно осмотрела сохранившийся барельеф. Края его были отбиты, и кое-где лепка совсем обвалилась, и все же, вглядевшись сквозь полумрак, я увидела под осыпавшейся штукатуркой остатки золотого фона, и на нем голову херувима с тремя лилиями.
— Это герб старинного неаполитанского рода Домакавалли, — объяснил Джон. — Именно здесь на этом балконе, который давным-давно заделали в стену, сидели музыканты во время того ночного бала, который пригрезился Гаскеллу. Оттуда они смотрели в зал, где веселились и плясали гости. Сейчас мы пройдем вниз, и ты убедишься, что все это не сказки.
С этими словами Джон поднялся и вышел из комнаты. Неожиданно легко спустившись по лестнице, он распахнул дверь, которую я заметила, как только мы вошли в дом, и провел нас в лавку. Уже надвинулись сумерки, и поскольку окна были заколочены, то в помещении было совершенно темно. Однако Рафаэлле, чиркнув спичкой, зажег три нагоревшие свечи в потемневшем от копоти канделябре, висевшем на стене.
Судя по всему, здесь еще недавно обитал торговец вином, о чем говорили пустые винные бочки и брошенные фляги. Я заметила, что в одном углу земляной пол разрыт и рядом с кучей земли виден большой плоский камень, посередине которого торчало железное кольцо. Похоже, под ним скрывался вход в колодец или подземелье. У стены, противоположной окну, возвышались две величественные арки, разделенные колонной с ободранной облицовкой.
К этим аркам и привлек мое внимание Джон:
— Ты видишь часть сводчатой аркады, которая некогда проходила по всей зале. До наших дней сохранились только эти две арки, великолепную мраморную облицовку с них, разумеется, сняли. Летней ночью сто лет назад в этой зале был бал. Двенадцать пар отплясывали танец, который показался бы нам диким. Они танцевали под музыку из сюиты Грациани «Ареопагита». Гаскелл не раз говорил мне, что, когда он играл гальярду, у него всегда возникало ощущение, будто в конце первой части происходит нечто ужасное. И действительно, Софи, в этот момент англичанина, который танцевал здесь среди прочих гостей, подло убили, вонзив ему нож в спину.
Я слушала Джона как в тумане, слова его не доходили до моего сознания. Но он, не дожидаясь от меня никакого отклика, направился к камню и с неожиданной для тяжело больного силой подцепил его рычагом, лежавшим поблизости. Рафаэлле ухватился за кольцо, и они общим усилием сдвинули крышку в сторону. Нашим глазам открылся люк и винтовая лестница, которая вела куда-то в подвал. Рафаэлле, сняв со стены канделябр со свечами, начал спускаться первым. Он высоко поднял свечи над головой, и свет их падал далеко на ступеньки. За ним шел Джон, а следом ступала я, стараясь рукой поддерживать брата. Лестница оказалась совершенно сухой, даже на стенах не было и следа влаги или плесени, столь естественных в подземелье. Я не старалась отгадать, что мы увидим, но сердце у меня щемило от тягостного предчувствия, что нас ждет нечто страшное. Пройдя ступенек двадцать, мы оказались перед входом в погреба или какие-то иные подвальные помещения. Когда свет упал на подножие лестницы, я увидела там что-то непонятное. Сначала я приняла это за кучу хлама или мусора, но, присмотревшись, решила, что скорее всего здесь свалено какое-то тряпье. Когда глаза мои совсем привыкли к полумраку, я разглядела лежавшие сверху лохмотья зеленоватого цвета, и в то же самое мгновение мне почудились под ними очертания человеческого тела. Страшная мысль пронеслась у меня в голове — какой-то несчастный, может быть, уже мертвец, лежит там лицом вниз, прижавшись к стене, и, содрогнувшись от ужаса, я взмолилась:
— Джон, скажи мне скорее, что это там?
Рафаэлле направил свет немного в сторону, я увидела белый череп и поняла, что под лохмотьями лежал человеческий скелет. Голова у меня закружилась, ноги подкосились, и я бы упала, если бы Джон не обнял меня и не поддержал с неожиданной силой.
— Господи, помилуй нас! — воскликнула я. — Уйдем отсюда! Я не вынесу этого! Здесь ядовитый воздух, вернемся наверх.
Брат взял меня за руку и, указывая на груду тряпья, произнес:
— Знаешь, чьи кости лежат здесь? Это останки Адриана Темпла. Сделав свое дело, убийцы стащили тело по лестнице и бросили его здесь.
