Высоко поднявшись, полуденное солнце высветило новые просторы, наполнив жаром прежние. Тетушка Рут подремывала на обычной постельной подушке, захваченной мадам Форестье, которая вязала крючком крохотную распашонку для будущей двоюродной сестрички или братика своих питомцев. Должно быть, размышляла про себя Марина, леди Ласкина со старческой тоской и детским любопытством наблюдает сейчас откуда-то сверху, из своей блаженной небесно-голубой обители и сквозь пелену скорбных воспоминаний о самоубийстве, на участников пикника, собравшихся под сенью роскошной сосны. Дети демонстрировали свои таланты: Ада с Грейс исполнили русскую пляску под аккомпанемент старинной музыкальной шкатулки (которая то и дело сбивалась посреди такта, как бы вспоминая иные берега, иные, радиальные волны{38}); подпершись кулачком, Люсетт спела песенку рыбака из Сен-Мало{39}; Грег напялил на себя синюю юбку, шляпку и очки сестры, тем самым преобразившись в Грейс, только весьма болезненного и придурковатого вида; а Ван прошелся на руках.
Два года назад, перед тем как приступить к первому семестру своего заточения в модном и изуверском интернате, через который прошли до него и прочие Вины (начиная с времен, «когда вашингтонцев именовали веллингтонцами»), Ван вознамерился освоить какой-нибудь сногсшибательный трюк, суливший бы ему безоговорочное и непререкаемое превосходство над другими. И обратился за советом к Демону, в результате отцовский инструктор по классической борьбе Кинг Уинг обучил нашего крепыша ходить на руках посредством особой игры плечевых мускулов, причем освоение и совершенствование трюка потребовало не больше и не меньше как нарушения опорно-двигательной системы (кариатики).
Какое счастье (Так в рук. — Ред.). И это счастье внезапно овладеть хитростью передвижения вверх тормашками оказалось весьма сродни той радости, когда после множества мучительных и постыдных падений овладеваешь наконец управлением восхитительными глиссерами, именуемыми Ковросамолетами (или «вжиккерами»), что были подарены мальчику на двенадцатилетие в романтическую пору до Великой Реакции — и, ах, как захватывает дыхание, как пронзительно и долго щекочет нервы, когда впервые в жизни ощущаешь себя в полете и сам скользишь в воздухе над стогом сена, над деревом, над ручьем, над амбаром, а дед Дедал Вин бежит внизу, задрав голову, размахивая флажком, пока не плюхнется в пруд, где купают лошадей.
Ван стянул с себя тенниску, сбросил туфли и снял носки. При хрупкости его торса, загорелого, в тон плотным, узким коричневым шортам, еще резче бросались в глаза не по годам развитые дельтовидные мышцы и налитые предплечья красавца мальчика. Пройдет четыре года, и Ван одним движением локтя сможет сбить человека с ног.
Грациозно выгибая перевернутый торс, с парящими вверху, точно тарантийский парус, сведенными вместе ногами, Ван расхаживал взад-вперед на расставленных, ухвативших земное притяжение руках, меняя направление, ступая то вправо, то влево, с открытым опрокинутым ртом, странно моргая в своем перевернутом положении, и глаз перекатывался в глазнице, точно шарик в чашечке бильбоке. Поражало даже не разнообразие и скорость его движений, напоминавших перемещение животного на задних лапах; поражала та легкость, с которой Ван это проделывал; Кинг Уинг предостерегал: Векчело, юконец-профессионал, утратил эту легкость в двадцать четыре года; но в тот летний день, на мураве средь соснового бора, в этом волшебном сердце Ардиса, под небесно-голубым оком леди Ласкиной, четырнадцатилетний Ван представил нам великолепнейший образец искусства хождения на руках. Никакого прилива крови на лице или на шее! Каждый раз, когда Ван отрывал от податливой земли естественные органы движения и чудилось, вот-вот хлопнет в полете в ладоши в какой-то непостижимой пародии на балетный прыжок, невольно казалось: не потому ли возможен этот лениво-замедленный, как во сне, взлет, что сама земля в невольном порыве благодушия уняла силу своего притяжения. Заметим попутно, что одним из любопытнейших последствий некоторых мышечных изменений и костных «переключений», вызванных особыми тренировками, которыми нагружал его Уинг, явилась неспособность Вана в более поздние годы поводить плечами.
Вопросы для изучения и обсуждения:
1. Отрывал ли Ван от земли обе ладони, когда он, задрав ноги кверху, казалось, буквально «скачет» на руках?
2. Была ли проявившаяся в зрелом возрасте неспособность Вана «встряхиваться» чисто физической или же это «соответствовало» некому архетипу его «подноготной»?
3. Почему в самый разгар Ванова выступления Ада расплакалась?
Под конец мадемуазель Ларивьер зачитала свой рассказ «La Rivière de Diamants»[84], только что ею отпечатанный на машинке для «Квебек Куортерли». Прелестная и утонченная жена бедного чиновника берет на вечер у богатой приятельницы ожерелье. Возвращаясь домой с вечера, в компании сослуживцев мужа, она теряет ожерелье. Тридцать или сорок мучительных лет несчастные супруги трудятся и экономят, чтобы покрыть долг за покупку ожерелья ценой в полмиллиона франков, которое, вложив в прежний футляр, вернули мадам Ф., ничего не сказав о пропаже. Ах, как трепетало сердечко Матильтды — откроет или нет футляр Жанна? Футляр Жанна не открыла. Когда же дойдя до глубокой немощи — один, еле ноги передвигающий после полувекового copie[85] в своей mansarde, другая, обезображенная до неузнаваемости после мытья полов à grand eau[86], — оба с победным видом признаются во всем поседевшей, но все еще привлекательной мадам Ф., та восклицает: «Ах, бедняжка Матильда, ведь ожерелье было фальшивое: оно стоило всего пятьсот франков!», на том и заканчивался рассказ.
Лепта, внесенная Мариной, была более скромной, однако не лишенной своей прелести. Она показала Вану с Люсетт (все остальные и так знали) ту самую сосну и то самое место на ее шершавом красноватом стволе, где когда-то, совсем-совсем давно, помещался магнитный телефон, осуществлявший связь с Ардис-Холлом. После запрета на «токовую связь», сказала она (проворно, но легко, с актерской désinvolture[87], как произносят не совсем привычные слова, — а озадаченная Люсетт задергала за рукав Вана, Ваничку, который все умел объяснить), бабушка мужа, будучи гением инженерии, «упрятала в трубу» Красногорский ручей (который течет вон там, пониже поляны, с той горы, что над Ардисом). И заставила его передавать вибрационные фисзжок'и (призматические пульсации) через систему платиновых пластин. В результате, разумеется, стала возможной лишь односторонняя передача звука, вдобавок установка и содержание «барабанов» (цилиндров) стоили, по словам Марины, баснословных денег, так что от этого пришлось отказаться, как бы ни мечтали пирующие Вины иметь уведомление, скажем, о пожаре в доме.
И словно в тон всеобщему недовольству внутренней и внешней политикой (старичок Гамалиил к тому времени уже впал в полнейший маразм), пыхтя, подкатил красный автомобильчик из Ардис-Холла, и из него выскочил дворецкий с сообщением. Только что прибыл месье с подарком для мадемуазель Ады. Но никто не разберет, как эта сложная механика действует, требуется помощь мадам. Дворецкий привез записку, которую и подал на крохотном карманном подносике Марине.
Мы не можем доподлинно восстановить суть послания, но знаем, там было сказано, что тот мудреный и весьма дорогостоящий подарок — огромная красавица кукла, которая, к удивлению и к несчастью, оказалась не вполне одета; и, что еще более странно, правая нога у нее была подвязана, а левая рука забинтована, и вместо ожидаемого приданого с нарядами в оборочках прилагалась целая коробка с гипсовыми корсетами и какими-то резиновыми принадлежностями. Руководство на русском или болгарском оказалось бесполезным, так как было написано не современной латиницей, а древней кириллицей, тем кошмарным алфавитом, который Дэн не в состоянии был освоить. Не может ли Марина поскорей подъехать и распорядиться, чтоб сшили нормальные кукольные платьица из прелестных шелковых лоскутков, которые, как выяснилось, имеются у ее горничной в ящике стола, и чтоб затем снова упаковать коробку в свежую оберточную бумагу?
Ада, подглядывавшая в записку из-за материнского плеча, вскинув подбородок, сказала:
— Вели ему взять каминные щипцы и выбросить все это хозяйство на больничную свалку!
— Беднячок! Poor, poor little man! — воскликнула Марина со слезами жалости на глазах. — Ну разумеется, еду тотчас. В своей жестокости, Ада, ты порой доходишь до… не знаю… прямо до сатанизма!
Торопливо мелькая длинной тростью, с нервозно дергающимся, полным целеустремленности лицом Марина зашагала к автомобилю, который незамедлительно тронулся с места но, осторожно разворачиваясь, чтоб не задеть мирно застывшую calèche, въехал задом в ощетинившийся куст боярышника, наскочив на пустую полугалонную бутылку.
