Я встал, обошел топки, прибавил огня. Потом начал оттаскивать от горна поленья к стене — они были уже не нужны, я припас их многовато. Я еще раз закурил и сунул свой жестяной портсигар в левый нашивной карман комбинезона, где была прожжена большая дыра. Портсигар с глухим стуком упал на пол. Я не подобрал его, сделав сам для себя вид, будто ничего не заметил. Перетаскивая очередное метровое полено, я, будто невзначай, всей тяжестью опустил его торцом на портсигар. Теперь он никуда не годился. «Вот невезенье-то!» — с фальшивым сожаленьем сказал я, поднимая с пола сплющенную жестяную коробочку и доставая из нее помятые, поломанные папиросы «Ракета».
Хоть какое-то несчастье да случилось. Теперь я, посвистывая, ходил около своих топок.
Прошло недели три. Ранним утром, когда все в поселке еще спали по случаю выходного дня, я пришел на берег с веслами на плече и с потрепанным дорожным мешком за спиной. Весла, ключ от лодки и даже мешок дал мне во временное пользование хозяин, у которого я жил. В мешке лежал хлеб и пачка печенья «Челюскинцы».
Отомкнув у прикола тяжелый амбарный замок и подтянув за цепь лодку, я сел на заднюю банку и вставил весла в уключины. Лодка была тяжелая, грубо сбитая, и так обильно ее просмолили, что смола выступала изо всех деревянных пор. Но на плаву она оказалась легкой: едва я сделал несколько гребков, как тонко запела вода под носовой рейкой, важно и плавно поплыл мимо меня берег. В этот ранний безветренный час на реке не было ни морщинки, ни рябинки. Приятно было вспарывать эту гладь; далеко за кормой тянулась прямая, вдавленная в воду кильватерная линия — будто я тащил на буксире невидимый корабль.
Поминутно оглядываясь через плечо, я греб мимо покосившейся пристаньки, мимо ручья, мимо сточной трубы, по которой шла с завода в реку отработанная вода.
Началась роща. На полянке, примыкавшей к берегу, стояла Леля. Я помахал ей рукой, потом налег на весла. Лодка с жестким, приятным шуршаньем врезалась в береговой песок.
— С добрым утром, Леля!
— С добрым утром, — без улыбки ответила Леля. Она была бледна и серьезна — может быть, не выспалась. В платье из небеленого холста, с красным пояском, она казалась нарядной. Я так и сказал ей:
— Ты сегодня какая-то нарядная.
— Ничего я не нарядная, — проговорила она с сердитым смущением. — Знаешь, давай-ка я сяду на весла.
— Леля, я не принадлежу к числу тех мужчин, которые заставляют женщин работать на себя, — произнес я вычитанную откуда-то фразу.
— Да нет, какой ты… Мне просто холодно. Она гребла старательно, но не очень умело: то слишком глубоко опускала весла, то чиркала ими по самой поверхности воды. Утреннее солнце светило ей в лицо, она досадливо жмурилась и все сильнее упиралась ногами в поперечную дощечку. Когда она откидывалась назад, занося весла, холстинковое платье натягивалось и выше колен видна была полоска белой, не тронутой загаром кожи и краешек темно-синих трусиков. Я старался не смотреть ей на ноги.
Потом мы осторожно поменялись местами, и я долго греб, а она сидела на кормовой банке и о чем-то думала, и видно было, что ей не хочется разговаривать. И я тоже молчал, чтобы не мешать ей. Когда мы проплывали мимо высокого, отвесного берега, где в песчанике темнели гнезда береговушек, одна ласточка пролетела совсем близко возле нас, и Леля улыбнулась. Я вдруг почувствовал себя таким счастливым, что даже сердце кольнуло.
— Теперь отдохни, а я сяду на весла, — прервала молчание Леля. — Побереги силу, нам еще придется убегать от коварного старика.
— От какого коварного старика?
— А вот от такого! При кладбище сторож живет, он не любит, когда сирень ломают. За это мальчишки и прозвали его «коварным стариком». Они нарвут сирени, а он за ними гонится, а они дразнят его, поют: «Не смейся над нами, коварный старик!» А он старенький, ему их не догнать… Не понимаю, как это он может один на кладбище жить. Ведь там так грустно: все жили, жили — и все умерли.
— Леля, я ни за что на свете не желал бы на кладбище жить. Некоторые беспризорники жили в склепах, но мне не приходилось. Да и не стал бы. Другое дело — на бану… Леля, пароход идет. Суши весла.
— А что такое бан?
— Бан — это значит вокзал. На банах я иногда спал, под лавками, да и то редко. Ведь я недолго был беспризорником. В милиции тоже несколько раз спал — меня туда за ширмачество приводили, за воровство… Это ничего, что я тебе все это говорю?
— Ничего. У меня просто ничего такого в жизни не было, а то бы я тебе тоже все-все рассказала. Даже обидно немножечко, что мне нечего тебе рассказать о себе.
Тут я заметил, что она гребет наперерез пароходу. Это был короткий колесный пароходик с длинным названием «Всесоюзный староста Калинин».
— Что ты делаешь, — сказал я. — Табань!
— Мы срежем ему нос, так это называется, да? — Она продолжала жать на весла. Мы приближались перпендикулярно курсу парохода.
— Леля, он наедет на нас.
— Нет-нет-нет! Мы проскочим!
Она гнала лодку вовсю, откуда только сила взялась. Надо было отнять у нее весла, но я побоялся: подумает, что я трус.
Темно-зеленый борт вырос перед нами. Послышались звонки. «Всесоюзный староста» затормозил. Слышно и видно было, как стеклянными волдырями вскипает и лопается вода у форштевня. Лодка проскочила перед самым носом парохода и стала бортом параллельно его борту. В лодку плеснула одна волна, потом вторая. С мостика «Калинина» свесился человек в белой фуражке с батоном в руке. Он жевал и махал кулаком. Потом прожевал и крикнул:
— Ветерок в голове! На воде, девушка, не шутят!
Я думал, что он обложит нас в мать твою канарейку. Речники это умеют. Но он, видно, постеснялся Лели. Леля сидела на мокрой банке, бросив весла, побледневшая, сердитая, очень красивая. Сомкнув колени, она обеими руками держалась за подол юбки, пробуя отжать его. Ей было холодно и неловко. Несколько пассажиров внимательно глядели на нее с палубы, но никто не отпускал никаких шуточек. Пароход забил плицами, дал гудок, отвалил чуть-чуть вправо и пошел своим курсом.
— Да-да-да! Очень глупо! — сказала Леля. — И нечего смотреть на мои ноги.
— Я и стараюсь не смотреть, но они же перед глазами. Ножки у тебя — что надо. А что глупо?
— Я поступила глупо, вот что! У меня бывают такие выходки. Ты должен был меня остановить.
— Тебя остановишь! — Я взял берестяной черпачок и стал вычерпывать за борт воду. Лодка свободно плыла по течению. Мне виден был то высокий правый берег, то дальний лес — там, далеко, за пойменными лугами левого.
— Давай пересаживаться, только осторожно. Теперь я буду грести. Ты не испугалась?
— Совсем немножко, — ответила она. — Была бы одна, так, наверно, больше бы испугалась, а с тобой не так страшно.
— Факт, я бы тебя спас. У тебя и челка очень удобная для спасения. Схватил бы за челку — и плыл бы до берега.
— Так вот почему тебе моя челка нравится, — засмеялась Леля. — А я-то думала…
— Что ты думала?
— Нет, ничего… Вот уже и наш берег виден. Все в сирени!
— Леля, только ты не смейся, вот что я тебе скажу. Знаешь, когда кто-нибудь очень нравится, а все идет без всяких происшествий, то хочется иногда, чтобы с этим человеком какое-нибудь несчастье случилось, чтобы сразу его выручить. Ну, пожар там или еще что-нибудь. Только чтоб никому от этого плохо не было, разве что самому себе. Это я глупости говорю?
— Нет, совсем не глупости, — строго ответила она. — Я понимаю… Вот мы и приехали.
Я выскочил на береговой песок, подтащил лодку, чтобы не унесло. Здесь было уже совсем тепло, пахло сиренью и нагретой зеленью. За узкой полоской песка берег взмывал вверх, весь лиловый и белый от сирени. Поднявшись по узкой тропке, мы с Лелей стали ломать ветки то с одного, то с другого куста.
— Здесь ее слишком много, никакого интереса нет, — сказал я. — Все равно что веники ломаешь.
— Ты просто ленивый, — ответила Леля сквозь ветки. — Еще не набрал настоящего букета, а тебе уже надоело. Помочь тебе?
— Ясно, помоги!
Она положила свой огромный букет на тропинку и подошла ко мне.
— Вот эту ветку нагни, — приказала она. — Нечего лентяйничать.
Я нагнул большую ветку, и Леля стала отламывать от нее веточки для букета. Она была совсем рядом со мной, ее плечо касалось моего плеча, и, когда она тянулась за сиренью, я чувствовал на щеке ее дыханье. Совсем нечаянно я выпустил ветку, и та с мягким влажным шуршаньем взвилась вверх. Леля потеряла равновесие и оперлась на мое плечо.
— Леля!.. — сказал я. — Лелечка!..
— Что? Ну что? — тихо проговорила она, глядя мне в глаза. Но вдруг послышался какой-то шорох, чьи-то негромкие шаги. Леля покраснела и отодвинулась от меня. Мы с неловкой внимательностью стали выравнивать гроздья в моем букете.
— Коварный старик идет, — шепнула мне Леля. По тропинке спускался маленький старичок с козлиной седой бородкой. На нем была военная выгоревшая фуражка без козырька, заплатанные брюки галифе и пестроватый пиджачок из домотканого сукна.
