Ознакомительная версия.
– Что они ищут? – спросил Хвастищев, глядя на рыщущих гардеробщиков в голубой с позументами униформе.
– Золото, – равнодушно сказал Пат.
Старческие пальцы цепко хватали и рассовывали по карманам золотые кругляшки.
– Кларкино монисто, – сказала Тамара, – рассыпала, идиотка!
– Усе у пол ушло, к мышкам, – хихикнул один из гардеробщиков. – Паркетик-то сплошные щели, и то правда, двести лет отель без капитального ремонту…
– Встать! Страшный суд идет! – гаркнул Хвастищев и слегка поддел носком ботинка вторую генеральскую задницу.
Миг, и перед ним возникла внушительная фигура с величественным зобом, прозрачным ежиком волос и черными, полными застоявшегося сахара вишенками глаз. Еще миг, и Хвастищев его узнал, узнал, содрогнулся…
– Оденьте даму, – сказал он, борясь с дрожью и показывая на Тамарку.
– Так-так, – сказал гардеробщик солидно, покровительственно, пожалуй, даже с некоторым начальственным благоволением. – Кажется, передо мной небезызвестный товарищ Хвастищев, Радий Аполлинариевич?
– Откуда вы знаете? – Хвастищев растерялся, как растерялся когда-то тот жалкий магаданский школьник перед черной неуклюжей «Эмкой» с зашторенными окнами.
– А вот прочел вчера в газете и сразу догадался, – с многозначительной улыбочкой гардеробщик отстегнул клапан кителя и извлек газетную вырезку с жирными буквами заголовка «Ответственность перед народом». – Ваше заявление. Радий Аполлинариевич. Первейший долг каждого художника, пишете вы, трудиться для народа, создавать возвышенные и прекрасные образы наших современников. Золотые слова, товарищ скульптор!
Он развернул перед Тамаркой ее макси-шубу на рыбьем меху, а сам все смотрел на Хвастищева, а тот прислонился к стене, дрожа от унижения и безысходной тоски.
У зеркала Патрик Тандерджет декламировал на ухо Кларе поэму Алена Гинзберга «Вой».
– Трудиться для народа, создавать возвышенные и прекрасные… – звучал в ушах Хвастищева голос страшного старика, вернее, не старика вот этого в холуйской униформе, а того, кого он узнал, кого уже вспомнил почти до конца.
– Хам, хам паскудный, – забормотал он, – сейчас ты увидишь, сейчас…
Тамарка приблизила к нему свои губы:
– Радик, не связывайся с ним. Он какой-то полковник, мы тут все у него на крючке.
– Как его фамилия? – спросил Хвастищев отважно и сжал Тамаркино плечо. Сейчас все выяснится. Сейчас все прояснится до конца.
– Шевцов, кажется, – сказала она. – Да, Шевцов.
…Черный мазутный поезд пронес свою дикую тяжесть в пяти сантиметрах от моей съежившейся плоти…
– А вы, молодые люди, кажись, и не раздевались? – хихикая, спросил второй гардеробщик. – There are not your coats, господа хорошие, – простонародный его голос странно грассировал на трудных перекатах.
– А этот чуть ли не генерал, – прошептала Тамарка, – но не страшный…
– Мы сюда еще весной пришли, – спокойно пояснил гардеробщику Патрик. – Мы еще весенние птички, папаша.
Хвастищев набрался смелости и посмотрел своему старику прямо в глаза. Тот не отводил взгляда: здесь, в валютном притоне, он чувствовал себя вполне уверенно.
В ухо ему надо плюнуть сейчас, подумал Хвастищев. Оттянуть двумя пальцами его жесткое ухо, этот настоящий мини-унитаз, и плюнуть прямо в кустик седых волос, в глубокую шахту, где за скоплениями серы трепещет не по годам чуткая мембрана.
– А вы, я вижу, здесь по совместительству? – начал Хвастищев.
– Нет, я там по совместительству, – любезно пояснил гардеробщик.
– Что ж, одной зарплаты вам не хватает?
– Нет, не хватает.
– Пенсия, значит, плюс две зарплаты? – глуповато ухмыльнулся Хвастищев.
Гардеробщик нахмурился.
– Вы бы лучше свои деньги считали, Радий Аполлинариевич.
– Можно мне посмотреть на ваш затылок? – спросил Хвастищев.
Тамарка испуганно вцепилась ему в рукав.
– Пойдем, пойдем, не заводись!
– Отчего же нельзя? – Гардеробщик четко повернулся через левое плечо. – Пожалуйста, затылок перед вами.
Хвастищев вынул блокнот и фломастер и сделал зарисовку ненавистного затылка.
– Великолепный затылок, – подумал он вслух.
– Как хер с ушами, – сказал Патрик по-английски.
– Повторите, пожалуйста, не совсем понял, – напружился второй гардеробщик.
– Я хотел бы вас вылепить, – сказал Хвастищев. – Вы мой современник, и почему бы мне не создать ваш образ, возвышенный и прекрасный? Хотите позировать мне в моей мастерской?
– С орденами или с планками? – хмуро осведомился он, Шевцов.
– Непременно со всеми орденами! – воскликнул Хвастищев. – Вы на каких фронтах сражались?
– Я был бойцом невидимого фронта, Радий Аполлинариевич.
Второй гардеробщик деликатно покашлял:
– Кхе, кхе, а приглашение и на меня распространяется, милок?
Три иноземных переката на «р» и гнусный фальшивый «милок».
Ишь, маскируется как, собака-генералишко.
– Конечно-конечно, – кивнул Хвастищев, – милости просим, создадим и ваш, возвышенный и прекрасный.
Первый гардеробщик все еще стоял к скульптору затылком, и при этих словах две поперечные складки кожи сошлись, образовав лежащий на боку икс.
– Итак, до встречи! – сказал Хвастищев, уже предвкушая встречу и вечер милых воспоминаний. – А теперь разрешите отблагодарить вас за подачу пальто этой милой даме.
Ха-ха, хвастищевская десятка, встреченная двумя недоуменными взглядами, затрепетала беспомощно в воздухе.
– У нас тут не шашлычная, Радий Аполлинариевич, – строго сказал первый гардеробщик. – Енти деньги тут не ходють, милок, – любезно, но со стальным блеском в глазах пояснил второй. – Only free convertible currency, голуба.
– Пат, пошарь в своих шкерах, – сказал Хвастищев другу, – может, найдется какая-нибудь валюта для этих чудовищ.
– Я не могу пошарить, у меня ребенок на руках, – сказал Патрик. – Я даже высморкаться из-за этого не могу. Шарьте сами.
Оба гардеробщика напружинились, как молодые, сделали стойку, глядя на Хвастищева.
– Шарьте! – махнул тот рукой, и они мгновенно ринулись к Патрику, один к левому карману его штанов, другой к правому.
– Рупия! – бормотал один. – Годится! Тугрик монгольский! Про запас! Сертификат бесполосный! Дело! Тревеллерс чек! Разменяем!
– Песо испанский! – шептал другой. – Потянет! Дол-ларчик зелененький миленький голубчик! Марка, франк, франка, марк!
– Зачем вам валюта, полковник? – спросил Хвастищев.
– Дочке… – хрипел он, – дочке на фломастеры… она у меня… талант…
– Врет! Все врет! – завизжал напарник. – Усе брешет про дочку! Что ему дочка! На «Жигули» копит!
– Ну-ка! – рявкнул тут Шевцов далеким знакомым молодым рыком, прилетевшим из той холодной страны, где не только свободно конвертируемая валюта, но и обыкновенные денежные знаки не имели хождения. – Ну-ка, сучка! – Он умело закрутил напарнику руку за спину, загнал его в угол и взялся там над ним мудрить. – А ты на что копишь? Ты на что копишь?
Хвастищев и Тандерджет некоторое время наблюдали за этой сценой. Шевцов мощно покряхтывал, а напарник его визжал непрерывным поросячьим визгом, но, как показалось пьяным гостям, не без некоторого удовольствия.
– Ничего, умеет, – одобрительно хмыкнул Патрик, – где-то я уже видел такую работу, вот такого орангутанга, но только не помню где.
– Я тоже не помню, – пробормотал Хвастищев. – Я знаю его отлично и видел где-то близко-близко… Может быть, в какой-нибудь другой жизни? Ты думаешь, я хитрю, Пат? Ты думаешь, я трушу? Смотри, я назову его первым попавшимся именем, ведь я не помню, как его зовут… Пока, Олег Владленович!
– Пока! – буркнул Шевцов, не прекращая своей сокровенной работы.
– Гуд лак! – на вершине болевого порога восторженно воскликнул его напарник.
Хвастищев и Тандерджет вышли из гостиницы и увидели с крыльца, как широким фронтом ползет поземка по ночной Манежной площади, услышали, как она свистит, как гудят троллейбусные провода. Еще они увидели над холодным и темным и сонным городом, над мрачными башнями Исторического музея, над всей этой неудавшейся Византией расплывшееся в морозных кольцах желтое пятно – наше последнее, последнее, ну конечно последнее, о Господи, наше последнее прибежище.
Положив Хвастищеву голову на плечо, горько плакала в ухо ему лейтенант его милый, Тамарка:
– Ах, Радичек-голубчик, и вы, товарищ Патрик, ах-ах, как стыдно…
– Да что ты плачешь, Тамарка?
– Ах, как стыдно мне за этих стариков! Всю нашу организацию позорят, сталинские выродки! Вы не думайте, товарищи, у нас далеко не все такие, и много даже есть прогрессивной молодежи. Непременно, непременно поставлю вопрос, вопрос на бюро, бюро…
– Не плачь ты, Тамарка! Хочешь на ручки, как Клара?
Ознакомительная версия.
