Но три литра столового, не говоря уже о том, что вино весило градусов двенадцать, тяжело обрушились на почти пустые желудки. Затем три Сент-Эмилиона и два Барзака образовали предательский союз.
Речь стала у кого — более мешкотной, у кого — более оживленной. Поверхность душ увеличилась; души распустились, как павлиний хвост; каждая вывела наружу все свои силы и развернула их, как осажденный город, делающий вылазку.
Возникли новые касания и новые общения. Как буй отмечает фарватер, так и слова только отмечали более глубокие и более непосредственные пути. Пылающая полоса соединяла головы кругообразно. Нечто светлое и тонкое, словно кольцо Сатурна, опоясывало черную массу стола.
За десертом потребовали бутылки шипучего Сен-Перэ.
— Где они?
— Куда засунули три Сен-Перэ?
— Что за идиотство!
— Кто их нес?
— Брудье!
— Совсем не он, а Лесюер…
— Я? Я нес тарелки!
— Ну, так, значит, Бенэн!
— Да, Бенэн!
— Куда ты их девал?
— Я отлично помню, что отнес их куда-то остудить, с Лесюером. Но забыл, куда. А ты не помнишь, Лесюер?
— Я помню, что мы их сунули в воду, под траву… и даже…
— Что ты рассказываешь?
— Помню… помню… я им сказал принести кувшин воды, для кухни… они взяли с собой бутылки…
— Да, мы положили их в воду… это замечательная система… это стоит замороженного шампанского!
— Да где же они? Черт побери!
— Где-нибудь поблизости, ясное дело… они не могли убежать.
— Ты нам голову морочишь. Нам их нужно сию минуту…
— Да ну, не сердись… Пойдем, Лесюер… мы им принесем.
— Иди один!
— Нет… нет… один я их до завтра не разыщу.
Шипучий Сен-Перэ промыл мозги. Он усугубил пыл, но очистил его.
Приятели были охвачены странным чувством, которому не было названия, но которое им приказывало, требовало от них немедленного удовлетворения; чем-то похожим на потребность в полном единстве и в полном самосознании.
Они понимали, что им нужны какие-то слова, что их бы утолил какой-то голос.
Если чего-то не будет сказано сегодня же ночью, то этого не сказать уже никогда.
Если чего-то, что есть, не признать и не обнаружить, то это погибнет навсегда.
Это была поистине какая-то жизненная потребность; с ней нельзя было хитрить, нельзя было ее усыпить и отделаться от нее обещаниями, потому что она почерпала какое-то нетерпение в самой мысли о смерти.
Бенэн встал, сам не зная как. Он посмотрел прямо перед собой, посмотрел вокруг; но людей он воспринимал уже не взглядом; он представлял их себе каким-то чудесным способом. Так он составил себе совершенное и как бы эмблематическое видение, куда входили два черных ряда елей, светлая дорога, бесконечно очевидное небо и души, у которых не было тайн.
— Друзья мои, — сказал он, — все это не может низменно кончиться молчанием и плотью. Долго я не буду говорить, потому что я пьян, но вы сами хорошо знаете, что нужно, чтобы кто-нибудь говорил.
Если слово «торжественный» имеет какой-нибудь смысл, то в моей жизни и, я полагаю, так же и в вашей, не было ничего столь бесспорно торжественного, как этот пир. Я не стану объяснять вещей, очевидностью которых вы преисполнены. Но необходимо, чтобы я к ним воззвал, чтобы они себя назвали, чтобы они свидетельствовали.
Я пренебрегу заурядными поводами к веселью или гордости. Я не стану напоминать о многих ловких проделках, о многих смелых поступках, которыми бы другие превозносились. Ибо, господа, сейчас мы все могли бы быть в кутузке. Одинокие рыболовы, мы бы выуживали бобы из мисочки. Подумать об этом — хотя бы только минуту! — приятно. Да, господа, угостите себя легонькой дрожью уцелевших! Неделю тому назад, самое большее, Амбер и Иссуар сотрясались от ваших ударов. Неделю тому назад вы подрывали устои нравственности, общества и Пюи-де-Дома. И в то время как ваши печальные жертвы, шлепнувшись задом, все еще ищут вокруг тень поразившей их руки, вы пьете и едите в Севеннском лесу. Слышите ли вы, за тридцать миль, за десятью горными валами вопли генералов, епископов и установленных властей? Конечно, слышите, мои дорогие канальи! Лучше всяких приправ они уснащают ваш пир.
Он взял бокал, отпил глоток. Он посмотрел кругом; постарался различить какие-нибудь формы, каких-нибудь людей. Но все было для него далеким и чудесным. Все было не тем, что есть, а становилось знамением и как бы следом сверхъестественного соучастия. Даже очертания бокала, даже сверкание вина в бокале. Он знал, что все это значит. Он мог бы это сказать.
В листве пронесся долгий трепет. Бенэн на него откликнулся и продолжал:
— Я хочу прославить в вас силу созидательную и силу разрушительную, которые уравновешивают и восполняют друг друга. Вы создали Амбер, вы разрушили Иссуар. Эти истины непреложны. Этим вы сравнялись с величайшими людьми, с теми, кто основывал и сокрушал державы.
Но все это вздор! Все это детская игра! Вы воскресили Чистое Действие. От сотворения мира — вы видите, я говорю не о вчерашнем дне — больше не было Чистого Действия. Шумно царила деятельность, его ублюдок… Вы воскресили Чистое Действие. Александр, Аттила, Наполеон, быть может, и другие пытались это сделать до вас, но у них не было последовательности, не было ясного понимания, я бы сказал даже — не было способностей. И так как сотворение мира с каждым днем представляется нам все менее правдоподобным, я задаю себе вопрос: что если, не довольствуясь тем, чтобы воскрешать традицию, вы сами вдруг положили ей начало?
Ах, господа, сколь вы утешительны! Человеческая суета всегда удручала мудрецов; и все они старались изобличить тщету тех целей, к которым с таким неистовством стремятся люди. Но мудрецы былых времен могли обращать свои взоры к богу. И вот в тот миг, когда человеческое безумие доходит до предела, когда человеческая возня становится все быстрее и все бессмысленнее, мы перестаем верить в единственное существо, которое не является жертвою своего же дела. Хвала вам за то, что вы возвращаете нам ясность и оптимизм!
Вы бесстыдно насладились действительно существующим. То, что для людей и важно и священно, вы превратили в предмет удовольствия, искромсали для игры. Вы без всякого основания совершили ряд бескорыстных действий. Вы установили между вещами такие соотношения, какие вам нравились. Природе вы преподали законы, и такие временные!
Чистое Действие! Чистый Произвол! Нет ничего свободнее вас! Вы не подчиняетесь ничему решительно, даже собственным своим целям. И тем не менее, вы не действуете наперекор судьбе. Она таинственно согласуется с вашими прихотями. Напоминать ли мне вам о предсказаниях моего медноногого сомнамбула? Напоминать ли мне о скромном оракуле «Боттэна?»
Но я перечислил еще не все ваши атрибуты. С сегодняшнего вечера вы обладаете еще и Высшим Единством. Оно создавалось медленно. Я следил за тем, как оно вынашивалось. Сегодня вечером вы — единый бог в семи лицах, нечего это скрывать.
Это — положение совершенно исключительное. Поднимите голову, господа, как поднимаю я, рискуя утратить устойчивость, которую поддерживал с трудом. Взгляните на то, что окружает вас со всех сторон, на лес, на землю, на звезды. Взгляните на то, что — не вы!
Ветра не было; листья не шевелились; очаг в доме умер. Все уничтожалось в волшебном безмолвии.
Даже звезды были только пиршественным светом.
— Где найти сегодня ночью что-либо, равноценное вам? От паров туманности до грез солдата, от марсианского моря до толкотни Уолл-Стрита — где бог-соперник? Пейте, смейтесь с миром! Никто не оспаривает у вас владычества.
И не говорите мне: «А завтра?» Если вы говорите о будущем, значит, вы существуете не полно, значит вам чего-то не достает. Но прочь оскорбительное предположение! Разве есть для бога длящаяся вечность?
Итак, приветствую тебя, единый бог, семью твоими именами — Омер, Ламандэн, Брудье, Бенэн, Мартэн, Юшон, Лесюер.
И я поднимаю бокал…
Но он поднял его таким неуверенным движением, что весь шипучий Сен-Перэ пролился на голову Лесюеру, который стал отряхиваться, чихая, как пудель, окаченный водой.
Ламандэн, сидевший напротив, принялся хохотать и кивать носом сверху вниз.
Захохотал Юшон, потом Брудье, потом Омер, потом Мартэн.
И сам Бенэн захохотал так, что у него слюна текла в бокал[14].
Остерегись, о лучший из друзей, обнаружить слишком живо, сколь ты дивишься благоуханным этим созвучиям, присутствию сих, моему одеянию, наконец, всей этой пышности! Ибо достаточно тебе малейшей усмешкой сотрястись хотя бы одно мгновение, чтобы весь мой замысел, трудолюбиво и заботливо созданный не иначе, как бурями челн, разрушился.
Итак, остерегись разразиться веселием! Ибо сии имеют убеждение, что ты у властителя скифов, коего именуют царем, высочайшим саном облечен. А посему порешили сей веси старейшины как бы простереть у твоих стоп величайшие почести и не усомнились они и в кляки свои и в торжественные ризы облечься.
