— Мне иногда так страшно, что со мной будет? Он меня не любит, только берет, когда ему захочется… А я его люблю — правда, не всегда, бывает, что и ненавижу… Да что толку?
Все это продолжалось до тех пор, пока я не сказал, что пора возвращаться. И левый борт моего пальто еще несколько дней отдавал ее духами.
В постели я постарался стереть из памяти этот день и начал читать книгу С. Дж. Холмса «Заметки о науке живописи», которую купил у букиниста в Эдинбурге за три шиллинга шесть пенсов. Но я никак не мог заснуть над ней, и в конце концов пришлось встать и потушить свет. А потом, конечно, пошли всякие мысли и воспоминания.
Если когда-нибудь мне приходило в голову, что свои пять фунтов от дяди Ника я получаю зря, то в понедельник 10 ноября 1913 года в Абердине все мои сомнения исчезли. К концу второго представления я буквально валился с ног. Утром была обычная беготня, проверка багажа, разговоры с режиссером и плотником по поводу «Индийского храма», трюков и реквизита, указания осветителям, потом, как всегда, репетиция с оркестром и скандал из-за Томми Бимиша, который явился с похмелья и отнял у всех массу времени. В восемь утра я позавтракал копченой селедкой и к половине первого, после репетиции и ругани с полдюжиной людей, желавших занять сцену в отведенное для нас время, я был зол на весь свет и умирал от голода и жажды. Наконец, поручив Сэму и Бену собрать все, что требовалось для «Исчезающего велосипедиста», я помчался в бар, который по слухам был сразу за углом, но находился куда дальше, и поел там каких-то подозрительных пирожков, запив их пинтой пива. Когда я вернулся, на ярко освещенной сцене уже стоял дядя Ник в своей шляпе и пальто, напоминавший иллюстрацию к модному роману.
— Где тебя черти носят?
— Выскочил пропустить кружку пива и поесть.
— Мог бы и подождать.
— Послушайте, дядя, — сказал я сердито, — не знаю, когда встали вы, но я здесь почти пять часов. Я не жалуюсь. Это моя работа. Только не говорите таким тоном и не смотрите на меня так, будто я все время бью баклуши. Я не присел с восьми утра.
— Ах ты, молокосос. Когда в следующий раз захочешь мне дерзить, лучше прикуси язык. — Это говорилось без улыбки. Он не выходил из роли индийского мага, но по его тону я понял, что он смягчился. — А ну-ка, пока мы ждем, испробуй этот велосипед. Нет, Сэм, не туда… — закричал он, отходя.
Велосипед был намного меньше и легче обычной машины. Я не катался с детства, и поначалу мне было трудновато. Я чуть не наехал на Сисси, которая с несчастным видом слонялась по сцене, словно ничего не ждала, кроме неприятностей.
— Осторожней, Дик, — шепнула она, ухватившись за велосипед, когда я остановился. — Ты еще не знаешь, каков он, когда готовит новый номер. Это дьявол, сущий дьявол. Но ты не обращай внимания. Он ничего не может с собой поделать.
По правде сказать, как только началась настоящая репетиция, я и сам перестал злиться, хотя не очень-то верил, что у нас что-нибудь получится. Дядя Ник требовал идеальной точности и гонял нас, без конца заставляя повторять все снова и снова, когда мы уже давно считали, что все идет отлично; его представление о совершенстве было совершенно иным. В номере были заняты все: Сэм и Бен, надежные, но чересчур медлительные, Сисси и Барни, подвижные, но из-за нервозности способные все испортить, и я, которого велосипед утомлял и раздражал. Четыре мучительных дня, с понедельника до четверга, дядя Ник держал нас усилием своей железной воли; он добивался самодисциплины, ни разу не снизив требовательности, ни разу не отступив от своих понятий о совершенстве, не обращая внимания на наши протесты и на собственную усталость. Я не могу вдаваться в подробности, не раскрыв секрета, но роль моя состояла в том, что я медленно подкатывал к открытой двери, а затем по знаку дяди Ника — он давал зеленую вспышку — поворачивался и выскальзывал за сцену сквозь скрытую щель в заднике. Мне приходилось проделывать все это бесконечно, потому что другие все время ошибались, я бесился и в душе проклинал свой рабский труд; однако не мог не восхищаться дядей Ником, который силой заставлял нас осуществлять то, что он сначала придумал, а потом одел в плоть и кровь чертежей. И то, что казалось немыслимым в понедельник, во вторник и среду уже начало вырисовываться, а в четверг превратилось в чудо. Я, естественно, никогда не видел этого номера из зала, но в пять часов в четверг был устроен просмотр для директора и режиссера. И хотя сцена была освещена куда хуже, чем по вечерам и показ шел без костюмов и без грима, оба они пришли в восторг.
Директор, не видевший наших репетиций, влетел на сцену с криком:
— Поразительно, мистер Оллантон! Это бесспорно гвоздь программы. Уму непостижимо, как вы это делаете. Надо немедленно включить в афишу.
— Ни в коем случае, — ответил дядя Ник. — Очень сожалею, но смогу включить только на следующей неделе, в Глазго. Очень сожалею! Но сделайте одолжение, скажите точно, что вы видели?
Пожалуйста. Я видел, как внесли открытую дверь, и вы несколько раз проходили сквозь нее, чтобы показать, что это самая обычная дверь. Потом появился этот молодой человек на велосипеде: он подъехал к двери, и тут вы сказали: «Приготовились! Внимание! Пошел!» — и вспыхнул зеленый свет. Я увидел, как велосипед проехал сквозь дверь, и ваш карлик подбежал, чтобы схватить его, а молодой человек вдруг исчез — бог его знает, куда он девался! Верно, мистер Оллантон?
— Совершенно верно. Благодарю вас. А теперь пора очистить сцену. — И дядя Ник подмигнул мне.
Позже он сказал:
— Помнишь, я говорил о том, что их сознание срабатывает медленно, а мы действуем быстро? Конечно, зеленая вспышка ослепляет их в тот самый миг, когда в стене раскрываются створки; кроме того, вспышка направлена в сторону двери, как раз туда, где они рассчитывают увидеть выезжающий велосипед, и Сисси делает свое дело уже достаточно быстро, хотя и неуверенно, — ее велосипед еще виляет. Потом они видят Барни, который выбежал, чтобы схватить машину, а створки тем временем уже закрылись прежде, чем их успели заметить. Зрители видят то, что ожидают увидеть. У них времени мало, а у нас — полно. В этом весь секрет. Ладно, малыш, можно пока сделать перерыв. Да не забудь, что сегодня прием у сэра Алека.
Разумеется, я помнил об этом приеме, — он был назначен в субботу вечером, когда дядя Ник с Томми Бимишем ходили с визитом к сэру Алеку, — но не очень задумывался о нем прежде всего потому, что чертовски устал от этих велотрюков и от вечерних представлений. Однако я знал, что в четверг вечером, после окончания, мы переодеваемся и идем к сэру Алеку: мужчинам вечерний костюм не обязателен, так что напрокат брать не придется. Идут не все, гостей отбирают дядя Ник и Томми Бимиш. Среди приглашенных были Густав Кольмар с Нони, дядя Ник, Сисси и я, Рикарло, Нэнси и Сьюзи с мужем; и, конечно, Томми Бимиш с Джули и старым Кортнеем — всего двенадцать человек.
Первым явился дядя Ник в высоком воротничке, с рубиновой булавкой в галстуке и в темном костюме, которого я еще не видел. Сисси нарумянилась сверх всякой меры, и гелиотроповое платье не гармонировало с цветом ее лица; я надел синий саржевый костюм, купленный за тридцать фунтов.
Оглядываясь назад, я понимаю, что сэр Алек Инверури жил в просторной загородной вилле, но тогда это был первый большой дом, который я видел в своей жизни, и он запомнился мне огромным, сверкающим огнями дворцом. Сам сэр Алек был приземистый стареющий толстяк, он все время вытягивал шею и очень напоминал розовую гладкую черепаху. Принял он нас вполне тепло и радушно, однако ни на минуту не давал забыть, что он богат, а мы — нет, и что нам предложено роскошное угощение. Леди Инверури была крупная чопорного вида дама, и на лице ее словно застыло выражение легкого изумления. Ее сестра, вдовствующая миссис Грегори, была куда моложе и выглядела такой пухлой и цветущей блондинкой, что я ничуть не удивился, когда Рикарло отвел ее в уголок и, очевидно, молил высказать суждение о его мастерстве. Кроме дам было еще несколько абердинцев под стать хозяевам, и среди них две миловидные девицы, Китти и Филлис: они были неразлучны и все время смеялись.
Дяде Нику подали шампанское, после этого он развлекал общество своими карманными фокусами, которые и вправду были удивительны. Только я считал, что он зря старается для этих людей, никто из них даже не полюбопытствовал, как это делается, и все приняли его фокусы как нечто самое обычное. Когда представление закончилось, я очутился на диване между Китти и Филлис. Они еще не видели нашей программы и должны были пойти на следующий день, в пятницу, но они знали, что я выступаю, и, очевидно, приняли меня за клоуна: стоило мне открыть рот, как они начинали визжать от хохота. Когда я заметил, что гранитные здания Абердина на фотографиях выглядят лучше, чем в натуре, они так надрывались от смеха, одновременно, как марионетки на одной веревочке, точно я был не я, а сам Томми Бимиш. Они все еще закатывались, когда вдруг я поднял глаза и среди вновь прибывших увидел Нэнси Эллис. Она была в новом несколько вычурном платье изумрудного цвета, с новой прической с зеленым бандо. Наряд не шел ей, она выглядела старше и была непохожа на себя, но она, видно, очень старалась, хотя и зря, и может быть, именно потому была так прелестна и трогательна, что я потянулся к ней всем сердцем. Я кое-как отделался от двух хохотушек, сказал Нэнси, что она, наверно, проголодалась, и повел ее в соседнюю комнату, где был накрыт роскошный холодный ужин.
