Сам Ларc Петер ничего не видел; с наивною верою в счастье привел он в свой дом милую. Никто не рассказал ему, что она раньше была обручена с моряком, но тот утонул. И к чему рассказывать? Не таков он был человек, чтобы испугаться покойника, тем более, что у Ларса Петера, наверное, никогда и ни с кем не было никаких недоразумений. Да и никому не убежать от своей судьбы!
Молодые зажили очень дружно. Ларc Петер был добр к жене; если выдавалось у него свободное время, помогал ей доить корову, носил воду. Хансина также была довольна и весела; по всему чувствовалось, что муж у нее хороший. А поселившаяся у них на крыше птица оказалась в конце концов просто аистом, так как вскоре Хансина призналась Ларсу Петеру, что у них будет ребенок.
Сроду не слыхал он ничего радостнее и никогда не знавал таких веселых забот, какие теперь появились у него. Все вечера он проводил в сарае: сколачивал там люльку, мастерил полозья для нее и вырезывал из дерева крохотные башмачки. За работой он гудел себе под нос что-то вроде песенки, всегда на один и тот же мотив. Но вдруг прибегала к нему, вся дрожа, Хансина и бросалась ему на шею. С нею во время беременности стало твориться что-то неладное. То она не могла усидеть на месте от какой-то внутренней тревоги, то вдруг замирала вся, словно прислушиваясь к каким-То далеким голосам, и ее уж не дозваться было, сколько ни окликай. Ларc Петер объяснял это ее положением и не беспокоился. Его уравновешенность хорошо действовала на нее, и она мало-помалу становилась опять спокойной. Лишь временами на нее снова нападал страх, и она вне себя прибегала к мужу в поле, и трудно было увести ее обратно домой. Она требовала, чтобы муж постоянно находился поблизости от дома, на виду у нее. Наверное, она чего-то опасалась, боялась оставаться одной; но когда муж начинал расспрашивать ее, она молчала.
После рождения ребенка все это у нее пропало; она стала прежней. Оба радовались ребенку и зажили еще дружнее.
При следующем ребенке повторилось то же самое, только было еще хуже. Временами Хансина положительно не в силах была оставаться дома, без устали бродила по полю и в отчаянии ломала себе руки, прикрытые передником. Заманить ее домой удавалось, только показав ей плачущего ребенка. Но теперь она все-таки сдалась на уговоры мужа и призналась ему, что была невестой моряка и тот взял с нее клятву, что она останется ему верна, если даже он погибнет.
— И он погиб? — спросил с расстановкой Ларc Петер.
Хансина кивнула и добавила, что он грозился вернуться и потребовать ее к ответу, если она не сдержит клятвы, — будет скрипеть ставнем слухового окошка на чердаке.
— Ты дала ему клятву по доброй воле? — испытующе спросил Ларc Петер.
Но Хансина ответила, что жених заставил ее поклясться.
— Ну, так ты ничем не связана, — решил он. — Мой род, пожалуй, не из почтенных; мы — отверженцы, как говорится. Но и отец мой и дед всегда держались того мнения, что мертвых бояться нечего; живые — те куда зловреднее.
Хансина сидела с ребенком, уснувшим в слезах у нее на коленях, а Ларc Петер стоял около и, обняв жену за плечи, тихонько уговаривал ее.
— Теперь ты должна думать только об этом малыше да о другом, которого носишь под сердцем! За один только грех нет нам прощения — это, если мы не заботимся о тех, кого судьба вверила нам.
Хапсина взяла его руку и прижала к своим заплаканным глазам. Потом встала и уложила ребенка в кровать. Она успокоилась.
Живодер не подвержен был никаким суевериям или страхам. В этом отношении его родичи выделялись, как светлое пятно, на фоне темной, суеверной массы людей, за что и были отвержены и обречены на свои особые занятия. Кто не боится привидений, над тем они не имеют власти!
Ларс Петер признавал лишь один вид проклятья на земле — быть отверженным и пугалом для людей. Лично он не был, к счастью, ни тем, ни другим. И ни в какие преследования со стороны мертвецов не верил, но понимал, что с Хансиной творится что-то неладное, и очень за нее тревожился. Перед тем, как лечь спать, он снимал ставень с чердачного оконца и прятал его под крышей.
Так в печали и заботах рождались у них дети — один ребенок за другим. Душевное состояние Хансины не улучшалось, а скорее ухудшалось с каждой новой беременностью. И как ни любил Ларc Петер своих малышей, он все-таки желал, чтобы детей больше у них не рождалось. На самих ребятишках, впрочем, болезненное душевное состояние матери, носившей их под сердцем, ничуть не отражалось. Все они были словно ясное солнышко и, едва научившись ходить, целый день держались около отца. Они вносили радость в его дневной труд, и каждого нового ребенка он встречал, как дар божий. Приняв богатырской пятерней из рук повитухи новорожденного, он подымал его к потолку и радостно приветствовал рокотаньем своего густого баса, глядя, как младенец словно кивает ему беспомощно качающейся головкою, а глазки его моргают от света. Никогда не видывали люди человека, который бы так радовался своим ребятишкам, своей жене и всему, что он, Ларc Петер, мог назвать своим. На языке у него были для них только похвалы, все казалось ему чудесным.
Хозяйство его, впрочем, не особенно процветало. Само по себе оно было маленькое, и к тому же Ларсу Петеру не везло. То скотина падет, то градом побьет посев. Но лишь другие отмечали все эти его неудачи, сам же он не чувствовал себя обиженным судьбой. Напротив, доволен был своим домом и своим хозяйством и продолжал неутомимо трудиться. Ничто его не страшило.
Когда Хансина забеременела пятым ребенком, она прямо как будто помешалась. Она заставила мужа вновь навесить ставень, утверждая, что иначе ей не спастись от сквозняка в кухне. И на этот раз ее просто не выманить было из дому. Она все ждала — не заскрипит ли ставень. Жаловаться она совсем перестала и страха в сущности не испытывала, но как будто со всем примирилась заранее и приготовилась к неизбежному. Ожидание этого поглощало ее всецело, и Ларc Петер с грустью чувствовал, что она как будто совсем отошла от него. Просыпаясь по ночам, он часто убеждался, что ее нет в постели, шел ее искать и находил в кухне, полуокоченевшую от холода. Он на руках относил ее в кровать, как малого ребенка, ласково успокаивал, и она засыпала, прижавшись к его груди.
Она дошла до такого состояния, что он, отлучаясь из дому, боялся оставлять ее одну с детьми. Пришлось взять женщину, которая присматривала бы за нею и за хозяйством. Хансина все в доме запустила, а на детей поглядывала так, как будто они были причиной ее несчастья.
Однажды Ларc Петер повез в город торф. В его отсутствие и случилась беда. Сбылось, видно, то, чего так долго ожидала Хансина. Под каким-то предлогом она отослала женщину, присматривавшую за нею и за хозяйством, и когда Ларc Петер вернулся, то нашел все двери открытыми и в доме и в хлеву; скотина мычала и блеяла, а жены и детей нигде не было видно. Домашняя птица бросилась к нему под ноги, когда он обходил двор кругом, окликая своих близких. Он нашел их всех в колодце.
Ужасное это было зрелище, когда они — все пятеро, мать и четверо детей, — лежали в ряд — сначала на каменных плитах около колодца, мокрые и синие, а потом в саванах на столах в большой комнате. Моряк добился-таки своего! Мать бросилась в колодец последняя, прижимая к груди самого младшего ребенка. Так ее и вытащили, так и в гроб положили и схоронили, хотя она, пожалуй, и не заслуживала этого.
Все были глубоко потрясены этим ужасным несчастьем. И многие готовы были выразить Живодеру сочувствие, оказать поддержку, но он как будто в этом не нуждался, несмотря на такое страшное горе. К нему не так-то просто было подойти с утешениями и услугами.
До самого дня похорон он все ходил около покойников и прихорашивал их. Никто не видел, чтобы он пролил хоть слезинку, даже когда гробы стали засыпать землей. Люди только дивились силе его характера, — он ведь так любил их всех. Должно быть, на нем лежало и это проклятие, — он был из тех, кто не может плакать, — рассуждали женщины.
После погребения Ларc Петер попросил одного соседа хусмана присмотреть за скотиной, пока сам он съездит по делу в город. Уехал — и пропал. Никто не видал его года два-три. Поговаривали, что он ушел в море. Оставшийся после него дом взяли обратно кредиторы, и всего имущества хватило как раз на удовлетворение их претензий, так что Ларc Петер ничего не потерял.
Но в один прекрасный день он опять появился в этих краях, таким же, каким был всегда, готовым, подобно Иову, начать все снова. За истекшие два-три года он подкопил деньжонок и купил ветхую хижину, стоявшую не сколько севернее того места, где был его первый дом. К хижине подходило болото и клочок неудобной земли, никогда еще не паханной. Затем Ларc Петер обзавелся десятком овец, домашней птицей, соорудил для них и для скотины хлев из дерна и болотного тростника и принялся за дело. Стал рыть торф и на тачке возить его на продажу, а когда был хороший улов сельди, в ближайшем рыбацком поселке закупал рыбу и развозил ее по хижинам и селениям, лежавшим вдали от моря.
