ничего дурного. Они не задумывались ни о причине, ни о последствиях такого падения, и это было счастьем для них, как и для меня. При виде всех этих лежащих вокруг меня мертвых тел, я сам себе показался Самсоном, сокрушившим тысячи врагов [107].
Не стану затягивать повествование, скажу только, что я вернулся на корабль и попросил послать со мною две трети экипажа: они должны были помочь мне содрать шкуры и перетащить на корабль окорока. Мы справились с этим делом в несколько часов и загрузили все трюмы корабля. Все, что осталось, мы побросали в воду, хотя я не сомневался, что при умелом засоле эти части были бы не менее вкусны, чем окорока.
Сразу же по возвращении я от имени капитана послал несколько окороков лордам Адмиралтейства [108], несколько других — лордам казначейства, несколько штук — лорду-мэру, лондонскому городскому совету и торговым компаниям, а остальные — самым близким моим друзьям. Со всех сторон на меня посыпались выражения благодарности, а Сити на мой подарок ответило по-особому: я получил приглашение ежегодно участвовать в традиционном обеде в день выборов лорд-мэра.
Медвежьи шкуры я отослал русской императрице — на шубы для ее величества и для всего двора. Императрица выразила свою признательность в собственноручном письме, доставленном мне чрезвычайным послом. В этом письме она предлагала мне разделить с ней ложе и корону. Принимая, однако, во внимание, что меня никогда не прельщало царское достоинство, я в самых изысканных выражениях отклонил милость ее величества. Ambassadeur'у [109], доставившему мне письмо императрицы, было приказано дождаться и лично вручить ее величеству ответ. Второе письмо, вскоре полученное мною, убедило меня в силе овладевшей ею страсти и в благородстве ее духа. Причина последней ее болезни, как она — нежная душа! — соблаговолила пояснить в беседе с князем Долгоруким [110], крылась исключительно в моей жестокости. Не пойму, что такое находят во мне дамы! Но императрица — не единственная представительница своего пола, которая предлагала мне свою руку с высоты престола.
Нашлись люди, распускавшие клеветнические слухи, будто капитан Фиппс во время нашего путешествия проник не так далеко, как мог бы это сделать. Но здесь я обязан вступиться за него. Наш корабль шел правильным курсом, пока я не перегрузил его таким неимоверным количеством медвежьих шкур и окороков, что было бы просто безумием пытаться плыть дальше. Ведь мы едва были в состоянии противостоять сколько-нибудь значительному ветру, не говоря уже о ледяных горах, плавающих в северных широтах.
Капитан впоследствии не раз выражал свое недовольство тем, что он не разделяет со мной славу этого дня, который он напыщенно называет «днем медвежьих шкур». При этом он весьма завидует славе, которую доставила мне эта победа, и всеми силами пытается умалить ее. Мы не раз уже ссорились по этому поводу, да и теперь еще отношения у нас остаются несколько натянутыми. Между прочим, он утверждает, будто я не имею основания ставить себе эту историю в заслугу, что медведей я обманул, прикрывшись медвежьей шкурой. Он, по его словам, решился бы направиться к ним без маскировки, и они все равно приняли бы его за медведя.
Тут, правда, я коснулся столь щекотливого и острого пункта, что человек, умеющий ценить светскую любезность, не может спорить по такому поводу с кем бы то ни было, и уж во всяком случае не с высокородным peer'ом.
Девятое морское приключение
В другой раз я выехал из Англии с капитаном Гамильтоном [111]. Мы направлялись в Ост-Индию. Со мной была легавая собака, какую не купить даже на вес золота. Она никогда не вводила меня в заблуждение. Однажды, когда мы согласно самым точным наблюдениям находились еще по меньшей мере в трехстах милях от берега, мой пес вдруг сделал стойку. Чуть ли не целый час я с удивлением наблюдал за ним. Я сообщил об этом странном обстоятельстве капитану и всем офицерам на корабле, утверждая, что мы, безусловно, находимся недалеко от земли, так как собака чует дичь. Мои слова вызвали общий смех, который все же не заставил меня изменить доброе мнение о моей собаке.
После долгих споров за и против я в конце концов объявил капитану, что больше доверяю носу моего Трая, чем глазам всех моряков на борту, и смело заявил ему, что бьюсь об заклад на сто гиней (сумма, которую я ассигновал на это путешествие), что мы в ближайшие полчаса наткнемся на дичь.
Капитан — добрейший человек — снова расхохотался и попросил нашего корабельного врача, господина Крауфорда, пощупать мой пульс. Врач исполнил эту просьбу и объявил, что я совершенно здоров. Вслед за этим оба стали о чем-то шептаться, причем я разобрал большую часть их разговора.
— Он не совсем в своем уме, — говорил капитан. — Я не могу по чести принять такое пари.
— Я придерживаюсь совершенно противоположного мнения, — возразил врач. — Он вполне здоров. Просто он больше доверяет нюху своей собаки, чем здравому смыслу всех офицеров на борту. Он, разумеется, проиграет. Ну, и поделом ему!
— И все-таки, — стоял на своем капитан, — держать такое пари будет с моей стороны не вполне честно. Впрочем, тем похвальнее будет, если я потом верну ему деньги.
Пока шли все эти переговоры, Трай, не меняя позы, продолжал делать стойку и тем самым еще больше укрепил меня в моем мнении. Я вторично предложил пари, и на этот раз мое предложение было принято.
Едва мы успели ударить по рукам, как несколько матросов, которые, сидя в шлюпке, привязанной к корме корабля, занимались рыбной ловлей, убили необыкновенно крупную акулу. Они тут же втащили ее на борт и принялись ее потрошить. И — подумайте только! — в ее желудке мы нашли не более и не менее как шесть пар серых куропаток.
Несчастные птицы так долго находились в заключении, что одна из самок уже сидела на пяти яйцах, из которых одно вскрылось как раз в ту самую минуту, когда акуле взрезали брюхо.
Птенцов мы вырастили вместе с котятами, появившимися на свет несколькими минутами раньше. Старая кошка так любила этих птенцов, словно это были ее четвероногие детеныши, и невероятно волновалась, если наседка улетала слишком далеко и долго не возвращалась.
В числе куропаток были четыре самки, из которых постоянно то одна, то другая высиживала птенцов, так что в течение всего пути стол капитана в избытке был обеспечен свежей дичью. Бедняге
