— уж не помню, сколько их было, — заволновались, говоря: «И мы — туда же! Вернемся с грудой золота!» Ну и меня начала жадность мучить. Я сказал об этом жене, а та, желая вернуться к моему сеньору архипресвитеру, говорит:
— Делайте чего хотите! Но ежели вы туда отправитесь и вам повезет, то привезите мне рабыню, чтобы она мне прислуживала, — мне до смерти надоело всё самой делать! Да и, чтобы дочку замуж выдать, тамошние триполинас [94] и двойные саэнас [95] — а их, говорят, у мавров-собак завались — будут не лишними.
Всё это да желание поживиться заставили меня решиться — вот уж чего не надо было делать! — отправиться в поход. И хотя мой сеньор архипресвитер меня отговаривал, я стоял на своем. В конце концов, должно же мне раз в жизни повезти! И вот договорился я с одним здешним кабальеро, рыцарем ордена Св. Иоанна [96], с которым был знаком, что буду его в этом походе сопровождать и ему прислуживать, а он возьмется меня содержать и со мной своей добычей делиться. И впрямь: нахлебались мы бед немало, и, хотя разделились они между многими, на мою долю вполне хватило.
И вот отправились мы в путь, этот кабальеро, и я, и еще множество народа, все такие веселые, по-боевому настроенные, как всякий, кто собирается в поход. А чтобы не быть многословным [97], я не буду касаться того, что случилось в дороге, так как я там был ни при чем. А поведаю о том, как мы в Картахене погрузились на корабль, уже наполненный провиантом и людьми, к которым мы и присоединились, и о том, как на море (о чем Вашей Милости, должно быть, рассказывали) нас встретила жестокая и неумолимая фортуна, ставшая причиной многих смертей и потерь, коих на море уже долгое время не было. А самый большой вред причиняло нам не море, а мы сами, ибо, когда и ночью, и белым днем бурлили воды и бушующая стихия вздымала свирепые волны, никто из нас не знал, как ей противостоять, так что неуправляемые суда, сталкиваясь, крошились в щепки и шли на дно со всеми, кто был на борту. Однако, поскольку, как я уже говорил, мне известно, что многие из тех, кто был свидетелем и участником этих событий и кто, по соизволению Божьему, смог спастись, а также другие, те, кто обо всём от спасшихся оказался наслышан, Вашей Милости об увиденном и случившемся сообщат, я буду краток и отчитаюсь в том, что ведомо мне одному, чему я один был свидетелем и что никто из там бывших вместе взятых, кроме меня, не видел. А во всём, что со мной произошло, как Вашей Милости станет известно, наш Господь Бог был ко мне весьма милостив.
Я не буду долго расписывать то, чего глаза бы мои не видели! А видели они, как наш корабль разваливался на части, как он остался без мачты и без рей, а всё, что еще поднималось над водой, разлетелось в щепки, так что остов судна превратился в его останки — по-другому не скажешь.
Капитан и те из бывших на корабле, что познатнее и побогаче, пересели в шлюпку и попытались спастись на других судах, хотя немногие могли им тут помочь. А мы, простые людишки, остались на брошенном ими злосчастном корабле, поелику верно говорят, что «тюрьма да пост — для тех, кто прост». Мы вручили себя воле Божьей и начали исповедоваться друг другу, ведь те двое монахов, что плыли с нами на корабле и представлялись как кабальеро — члены ордена Иисуса Христа [98], сбежали вместе с остальными, бросив нас на погибель. Никогда более я не видел и не слышал такой поразительной исповеди, ибо вполне возможна исповедь накануне смертного часа, но не после, а ведь меж нас в тот миг не было никого, кто счел бы себя неумершим. И с каждой волной, набрасывавшейся на наш утлый корабль, многие вновь и вновь призывали смерть, так что их можно было бы назвать сто раз умершими, и воистину то была исповедь тел, уже лишившихся души. Я пытался исповедовать многих [99], но вместо слов они лишь издавали вздохи и ловили воздух сухими ртами, что присуще людям в крайнем смятении, — а что еще мог я для них сделать? И вот, когда мы уходили под воду на нашем злосчастном судне безо всякой надежды на спасение от приближающейся гибели, я, оплакав прожитую жизнь и покаявшись в грехах, в том числе и в том, что отправился в этот поход, прочитав все подходящие к случаю святые молитвы, которым меня научил мой первый хозяин-слепец [100], вместе со страхом смерти почувствовал неутолимую смертельную жажду. Поняв, что ее не унять соленой, отвратительной на вкус морской водой, и сочтя бесчеловечным столь жестокое с самим собой обращение, я решил, что было бы неплохо, чтобы то место, которое во мне должна занять мерзкая вода, заняло бы отличное вино, каковое имелось на корабле и теперь осталось без владельцев, как я — без души, и каковое я взахлеб начал глотать. А помимо той великой жажды, что породили во мне смертные страх и тоска, и того, что я был дока по части выпить, я поистине впал в помешательство и не ведал, что творил. Так что, то передыхая, то вновь прикладываясь к бутылке, я — на свое счастье — набрался так, что во всём моем бедном теле — от головы до пяток — не осталось ни уголочка, куда бы не проникло наполнившее его вино. И едва я покончил с этим, как корабль развалился на части и пошел вместе с нами на дно. Случилось это через два часа после рассвета. И Богу было угодно, чтобы, оказавшись целиком в воде и потеряв всякое разумение, я схватился за шпагу, висевшую у меня на поясе, и начал погружаться на дно морское.
Я видел великое множество больших и малых рыб, самых разных, собравшихся в том месте и начавших, слегка высовываясь из воды, рвать на части и пожирать тела моих товарищей. Увидев это, я испугался, что они то же сделают и со мной, если примут меня за одного из тонущих, перестал загребать воду руками, как делали прочие, думая тем самым спастись — тем более что я не умел плавать, — и начал погружаться плавно на глубину, где даже мог
