— Ради бога, не смотрите на меня так сердито, дорогая Софья! Я ничего у вас не вынуждаю, не смею вынуждать. Позвольте мне только еще раз просить вас назначить срок. Будьте милосердны: любовь так нетерпелива.
— Ну, может быть… год.
— Боже мой, Софья, вы назвали целую вечность!
— Может быть, немного раньше, — отстаньте от меня. Если ваша любовь ко мне такая, как я желаю, то, мне кажется, вы должны быть теперь довольны.
— Доволен! Не называйте моего ликующего счастья этим холодным словом… О, сладкая надежда! Быть уверенным, что придет благословенный день, когда я назову вас моей, когда все страхи исчезнут, когда я буду иметь высокую, несказанную, безмерную, упоительную отраду заботиться о счастье моей Софьи!
— Наступление этого дня зависит от вас, сэр.
— Ангел мой, божество мое! Слова эти сводят меня с ума от радости… Я должен, я не могу не поблагодарить милые уста, даровавшие мне блаженство.
И он заключил Софью в объятия и стал целовать так пылко, как никогда раньше не осмеливался.
В эту минуту Вестерн, подслушивавший некоторое время у дверей, ворвался в комнату и закричал на охотничий лад:
— Ату ее, малый, ату, ату! Вот так, вот так, горько! Ну что, покончили? Назначила она день? Когда же — завтра или послезавтра? Не вздумайте откладывать и на минуту дольше — я уже решил.
— Позвольте вас просить, сэр, — сказал Джонс, — не заставляйте меня быть поводом…
— Ступай ты со своими просьбами… Я думал, в тебе больше огня и ты не поддашься на девичьи штучки… Все это вздор, поверь мне. Фигли-мигли! Она готова под венец хоть сейчас. Разве не правда, Софи? Ну признайся же, скажи хоть раз в жизни правду! Что ж ты молчишь? Почему не отвечаешь?
— Зачем же мне признаваться, сэр, — отвечала Софья, — если вы так хорошо знаете мои мысли?
— Дельно сказано! Так ты согласна?
— Нет, сэр, я своего согласия не давала.
— Так ты не хочешь за него ни завтра, ни послезавтра?
— Нет, сэр, у меня нет такого желания.
— И я скажу тебе почему: потому что тебе нравится быть непослушной, мучить и раздражать твоего отца.
— Пожалуйста, сэр… — вмешался Джонс.
— Да и ты тоже — щенок, не больше того! — остановил его Вестерн. — Когда я ей запрещал, так только и было, что вздохи, да слезы, да тоска, да письма. Теперь я за тебя, а она — прочь. Лишь бы наперекор. Она, видишь ли, выше того, чтобы подчиняться приказаниям отца и слушаться его советов, все дело в этом. Ей бы только досаждать и перечить отцу.
— Чего же папеньке от меня угодно? — спросила Софья.
— Чего мне от тебя надо? Дай ему руку сию минуту!
— Извольте, сэр, я вам повинуюсь. Вот моя рука, мистер Джонс.
— И ты согласна идти под венец завтра утром?
— Я готова вам повиноваться, сэр, — отвечала Софья.
— Ну, так завтра же утром сыграем свадьбу! — воскликнул Вестерн.
— Хорошо, папенька, я согласна, если такова ваша воля. Тут Джонс упал на колени и принялся в исступлении покрывать поцелуями руки Софьи, а Вестерн заплясал и запрыгал по комнате, восклицая:
— Да куда же провалился Олверти? Все возится с этим крючкотвором Даулингом, когда тут есть дело поважнее!
И он побежал отыскивать Олверти, очень кстати оставив влюбленных на несколько минут наедине.
Скоро, однако, он возвратился с Олверти, приговаривая:
— Если не верите мне, спросите у нее самой. Ведь ты согласилась, Софья, завтра же обвенчаться?
— Таково ваше приказание, сэр, — отвечала Софья, — и я не смею вас ослушаться.
— Надеюсь, сударыня, — сказал Олверти, — племянник мой будет достоин вашей доброты и сумеет, подобно мне, оценить великую честь, которую вы оказываете моей семье. Союз с такой очаровательной и прекрасной девушкой сделал бы честь самым знатным людям Англии.
— Да, — подхватил Вестерн, — а позволь я ей мяться да колебаться, так долго бы еще не видать вам этой чести! Я принужден был прибегнуть к отцовской власти.
— Надеюсь, сэр, здесь нет никакого принуждения? — спросил Олверти.
— Что же, если вам угодно, велите ей взять слово назад. Ты очень раскаиваешься, что дала его, или нет? Скажи, Софья.
— Нет, не раскаиваюсь, папенька, — отвечала Софья, — и думаю, что никогда не раскаюсь ни в одном обещании, которое я дала ради мистера Джонса.
— В таком случае, племянник, поздравляю тебя от всей души, — сказал Олверти. — Ты счастливейший из смертных. Позвольте поздравить и вас, сударыня, по случаю этого радостного события: я уверен, что вы отдали свою руку человеку, который оценит ваши достоинства и приложит все старания, чтобы заслужить вашу любовь.
— Приложит старания! Да, он постарается, за это я поручусь! — воскликнул Вестерн. — Слушай, Олверти: держу пять фунтов против кроны, что ровно через девять месяцев с завтрашнего дня мы будем иметь внучка. Однако скажи, чего велеть подать: бургундского, шампанского или чего другого? Чего-нибудь надо, потому что, клянусь Юпитером, мы сегодня же отпразднуем помолвку.
— Извините, сэр, — отвечал Олверти, — я с племянником уже дал слово, не подозревая, что дело придет к развязке так скоро.
— Дал слово! — воскликнул сквайр. — Как бы не так! Я ни за что на свете не отпущу тебя сегодня. Ты у меня поужинаешь, — знать ничего не хочу.
— Нет, извините, дорогой сосед: я дал слово, а вы знаете, что я всегда держу свое слово.
— Да кому же ты обещал? — спросил сквайр, и когда Олверти ответил, к кому он идет и с кем будет, он воскликнул:
— Черт возьми! Так и я поеду с тобой и Софья поедет! Сегодня я с тобой не расстанусь, а разлучать Тома с невестой было бы жестоко.
Это предложение было тотчас же принято Олверти. Софья тоже согласилась, взяв сначала с отца обещание ни слова не говорить о ее помолвке.
Глава последняя,
в которой наша история, заканчивается
Найтингейл-младший, как было условлено, явился в этот день к отцу и был принят гораздо ласковее, чем ожидал. У него застал он и дядю, возвратившегося в Лондон отыскивать свою только что обвенчавшуюся дочь.
Брак этот случился как нельзя более на руку молодому человеку. Дело в том, что братья — его отец и дядя — вели между собой непрерывные споры по поводу воспитания своих детей, и каждый от всей души презирал метод другого. Теперь оба они старались по мере сил обелить проступок собственных детей и очернить брак племянников. Желание одержать победу над братом и многочисленные доводы Олверти так сильно подействовали на старика, что он встретил сына с улыбкой и даже согласился поужинать с ним сегодня у миссис Миллер.
Что касается другого брата, души не чаявшего в своей дочери, то его нетрудно было уговорить примириться с нею. Узнав от племянника, где живет дочь с мужем, он объявил, что сию минуту к ней едет. Дочь пала перед ним на колени, но он тотчас ее поднял и обнял с нежностью, тронувшей всех, кто это видел; не прошло и четверти часа, как он уже настолько примирился и с дочерью, и с ее мужем, как будто сам соединил их руки.
В таком положении были дела, когда мистер Олверти со спутниками приехал к миссис Миллер — для полноты ее счастья. Увидев Софью, она тотчас обо всем догадалась; и дружеские чувства к Джонсу были в ней так сильны, что это обстоятельство прибавило немало жару к ее восторгам по случаю счастья собственной дочери.
Редко, я думаю, можно увидеть группу людей, в которой каждый был бы так счастлив, как в кружке, собравшемся у миссис Миллер. Меньше других радовался отец молодого Найтингейла, ибо, несмотря на любовь к сыну, несмотря на влияние и на доводы Олверти и другие упомянутые выше мотивы, он не совсем был доволен выбором сына; этому, может быть, содействовало присутствие Софьи, то и дело внушая ему мысль, что сын его мог бы жениться на ней или на другой такой же девушке. Но огорчался он не тем, что красота и ум Софьи достаются другому, — нет: предметом его сокрушений было содержимое сундуков ее отца. Он не мог примириться с мыслью, что сын его пожертвовал такой соблазнительной вещью ради дочери миссис Миллер.
Обе новобрачные были очень хороши собой, но красота их до такой степени затмевалась красотой Софьи, что, не будь они добрейшие девушки в мире, в сердцах их пробудилась бы зависть, ибо мужья обеих почти не в силах были отвести глаза от Софьи, которая сидела за столом подобно королеве, принимающей почести, или, лучше сказать, подобно высшему существу, принимающему поклонение всех окружающих. Но поклонялись они добровольно, она этого от них не требовала: скромность и приветливость украшали ее не меньше, чем прочие совершенства.
Вечер прошел в самом неподдельном веселье. Все были счастливы, но всех больше те, которые ранее были наиболее несчастны. Прошедшие горести и страхи придавали особенный вкус их радости, которого не могли бы дать даже самая пылкая любовь и несметное богатство без этого контраста. Но так как великая радость, особенно после внезапной и крутой перемены обстоятельств, бывает обыкновенно безмолвна и сосредоточивается скорее в сердце, чем на языке, то Джонс и Софья казались наименее веселыми во всей компании. Это очень раздражало Вестерна, то и дело приговаривавшего:
