Динни порывисто схватила брата за рукав:
– Не глупи, милый! Не всё ли равно, какие у него мотивы – пусть даже дурные. Он же принёс публичное извинение. Что в этом плохого?
– То, что в этом замешана моя сестра. Я выгляжу во всей этой истории, как… – Хьюберт стиснул голову руками. – Я взят в клещи. Каждый может щёлкнуть меня по лбу, а я бессилен.
К Динни вернулось её хладнокровие.
– Ты напрасно боишься, что я тебя скомпрометирую. Письмо – очень отрадная новость: оно делает всю эту историю совершенно беспочвенной. Кто посмеет раскрыть рот после такого извинения?
Но Хьюберт, не взяв назад газету, уже вернулся в дом.
Динни в общем была свободна от мелкого самолюбия. Чувство юмора спасало её от переоценки собственных заслуг. Они понимала, что была обязана предвидеть и предотвратить то, что случилось, но как – не знала и сейчас.
Негодование Хьюберта было вполне естественным. Будь извинения Халлорсена подсказаны ему внутренним убеждением, они бы утешили молодого человека, но, продиктованные лишь желанием угодить его сестре, вызвали ещё большую озлобленность. Хьюберт так ясно дал понять, насколько ему противно, что Халлорсен увлечён ею! И всё-таки налицо было письмо – открытое и прямое признание несправедливости выдвинутых обвинений. Оно все меняло. Динни немедленно углубилась в размышления о том, какую пользу можно из него извлечь. Стоит ли послать его лорду Саксендену? Стоит, раз уже дело зашло так далеко. И Динни пошла писать сопроводительную записку.
"Кондафорд, 21 сентября.
Дорогой лорд Саксенден.
Я отваживаюсь послать Вам вырезку из сегодняшнего номера "Тайме", так как верю, что она в какой-то степени может оправдать мою дерзость в тот вечер. Я действительно не имела никакого права мучить Вас после столь утомительного дня чтением отрывков из дневника моего брата. Это было непростительно, и я не удивляюсь, что Вам пришлось искать спасения. Однако прилагаемая вырезка подтвердит, что мой брат пострадал несправедливо, и я надеюсь, что Вы простите меня.
Искренне ваша Элизабет Черрел".
Заклеив конверт, она справилась о лорде Саксендене во "Всеобщем биографическом словаре" и адресовала письмо, надписав на нём "Лично", в лондонскую резиденцию пэра.
Потом отправилась искать Хьюберта и узнала, что тот взял машину и уехал в Лондон.
Хьюберт гнал вовсю. Объяснение с Динни страшно расстроило его.
Меньше чем за два часа он покрыл добрых шестьдесят миль и в час дня уже был у отеля "Пьемонт". Он не обменялся с Халлорсеном ни словом с тех пор, как простился с ним шесть месяцев назад.
Молодой человек послал свою карточку и уселся в холле, плохо представляя себе, что скажет американцу. Когда вслед за мальчиком рассыльным перед ним выросла высокая фигура профессора, холод сковал все тело Хьюберта.
– Капитан Черрел! – воскликнул Халлорсен и протянул руку.
Отвращение к сценам возобладало в Хьюберте над первым естественным порывом. Он принял руку, но не ответил американцу даже лёгким пожатием пальцев.
– Из «Тайме» я узнал, что вы здесь. Нельзя ли нам куда-нибудь отойти?
Нужно поговорить.
Халлорсен отвёл Хьюберта в нишу.
– Принесите коктейли, – бросил он официанту.
– Благодарю, я не хочу. Закурить разрешите?
– Надеюсь, это будет трубка мира, капитан?
– Не знаю. Извинения, которые сделаны не по убеждению, для меня ничто.
– Кто сказал, что они сделаны не по убеждению?
– Моя сестра.
– Ваша сестра, капитан Черрел, – редкостный человек и очаровательная юная леди. Я не хотел бы ей противоречить.
– Не возражаете, если я буду говорить откровенно?
– Конечно, нет!
– Тогда я скажу, что предпочёл бы вовсе не получать извинений, чем знать, что обязан ими симпатии, которую вы питаете к одному из членов моей семьи.
– Видите ли, – помолчав, произнёс Халлорсен, – я не могу снова написать в «Тайме» и заявить, что ошибался, когда приносил эти извинения. Надо думать, они этого не допустят. Я был очень раздражён, когда писал книгу. Я сказал об этом вашей сестре и это же повторяю вам. Я утратил тогда всякое чувство жалости и теперь раскаиваюсь в этом.
– Мне нужна не жалость, а справедливость. Подвёл я вас или не подвёл?
– Бесспорно одно: ваше неумение справиться с этой шайкой окончательно обрекло меня на провал.
– Согласен. Но скажите, я подвёл вас по своей вине или потому, что вы возложили на меня невыполнимую задачу?
С минуту мужчины стояли, глядя друг другу в глаза и не произнося ни слова. Затем Халлорсен протянул руку.
– Будем считать, что виноват я, – сказал он.
Рука Хьюберта порывисто потянулась к нему, но на полпути остановилась.
– Одну минуту. Вы так говорите, чтобы угодить моей сестре?
– Нет, сэр, я так думаю.
Хьюберт пожал ему руку.
– Вот и великолепно! – воскликнул Халлорсен. – Мы не ладили, капитан, но с тех пор как я побывал в одном из ваших старинных поместий, я понял, почему так получилось. Я ожидал от вас того, чего вы, классический англичанин, не можете дать, – открытого выражения ваших чувств. Вижу, что вас надо переводить на наш язык. Я этого не сумел. Потому мы и ходили вслепую друг около друга. А это верный способ испортить себе кровь.
– Почему – не знаю, но кровь мы друг другу попортили как следует.
– Ну, ничего. Я не прочь ещё раз начать всё сначала.
Хьюберт вздрогнул.
– Я – нет.
– А теперь, капитан, позавтракаем вместе, и вы расскажете мне, чем я могу вам быть полезен. Я сделаю всё, что вы скажете, чтобы исправить свою ошибку.
Хьюберт помолчал. Лицо его было бесстрастно, но руки слегка тряслись.
– Всё в порядке, – сказал он. – Это пустяки.
И они вошли в ресторан.
Если на свете есть что-нибудь бесспорное, – в чём с полным основанием можно усомниться, – так это то, что все дела, связанные с государственными учреждениями, пойдут не так, как рассчитывает частное лицо.
Более опытная и менее преданная сестра, чем Динни, просто держалась бы от греха подальше. Но опыт ещё не научил девушку, что письма обычно оказывают на важных персон воздействие, прямо противоположное тому, какого ожидает пишущий. Задев amour-propre[8] лорда Саксендена, чего, сталкиваясь с государственными деятелями, следует всемерно избегать, письмо привело лишь к одному результату: пэр решил устранится от этой истории. Неужели эта молодая особа хотя бы на минуту могла предположить, что он не заметил, как американец увивался вокруг неё? Словом, – о незримая ирония, присущая всем человеческим делам! – извинения Халлорсена лишь обострили щепетильность и подозрительность властей, и за два дня до конца своего годичного отпуска Хьюберт был извещён о продлении его на неопределённый срок и о переводе на половинный оклад впредь до результатов расследования, предпринятого в связи с запросом, который был сделан в палате общин майором Мотли, членом парламента. В ответ на заявление Халлорсена этот преисполненный гражданских чувств воин опубликовал письмо, где спрашивал, следует ли понимать, что убийство человека и факт порки, упомянутые в книге, на самом деле не имели места, и если это так, то чем объясняет американский джентльмен столь разительное противоречие в своих высказываниях. Это в свою очередь вынудило Халлорсена заявить через печать, что факты были именно таковы, как изложено в книге, но что выводы из них были сделаны ошибочные, а действия капитана Черрела полностью оправдывались необходимостью.
Получив извещение о том, что отпуск его продлён, Хьюберт отправился в военное министерство. Он не узнал там ничего утешительного, кроме того, что в дело «впуталось» боливийское правительство, как неофициально сообщил ему один знакомый. Эта новость не вызвала особых опасений в Кондафорде. Никто из четырёх молодых людей, – Тесбери все ещё гостили там, а Клер гостила в Шотландии, – не придал значения новому повороту дела, так как никто из них ещё не представлял себе, до чего может дойти бюрократия, когда её машина пущена в ход. Однако генералу всё это показалось настолько зловещим, что он немедленно уехал к себе в клуб.
В этот день, после чая, натирая мелом кий в бильярдной, Джин Тесбери ровным голосом спросила:
– Что могут означать эти новости из Боливии, Хьюберт?
– Всё, что угодно. Я, как вам известно, убил боливийца.
– Но ведь он покушался на вашу жизнь!
– Да, покушался.
Она отставила кий; её смуглые тонкие и сильные руки сжали борт стола. Она неожиданно подошла к Хьюберту, тронула его за руку и сказала:
– Поцелуй меня. Я – твоя.
– Джин!
– Хьюберт, довольно рыцарства и прочей чепухи. Ты не должен страдать в одиночку от всего этого свинства. Я разделю твою судьбу. Поцелуй меня.
Поцелуй был дан – долгий и отрадный для обоих. Потом Хьюберт опомнился и сказал:
– Джин, это немыслимо, пока мои дела не наладятся.
