— Вы думаете, мне следует так поступить? Вчера у нас и впрямь не было возможности нормально поговорить. Мне хотелось бы знать, что она думает о моем рассказе, моем третьем рассказе, моем любимом рассказе; она умеет приметить что-нибудь интересное. Возможно, мне следует позвонить ей сегодня вечером и спросить, что она думает. Да, так я сейчас и поступлю.
— Прекрасно. Это решение. Дела идут на поправку.
— Но знаете, у меня есть гораздо более неотложное дело — мне срочно нужно в туалет. Я сегодня, наверное, выпил чашек двенадцать чаю. Боюсь, до возвращения домой я просто не дотерплю; это нужно сделать здесь и сейчас, при свете дня. Впрочем, увидеть меня могут только вон те двое, а они, похоже, полностью поглощены игрой. Кроме того, вон густой куст рододендронов, который превосходно подходит для моих целей. Прошу меня извинить. Я быстренько.
ЧЕТЫРЕ РАССКАЗА РОБИНА ГРАНТА 3. Милые бранятся
На железнодорожной ветке между Уоррингтоном и Крю поезд вдруг останавливается.
Поезд стоял почти четверть часа, прежде чем пассажиры начали переговариваться. Тем не менее за эти четверть часа уровень шума в вагонах заметно подрос: шарканье ног, плач детей, шуршание пакетов с хрустящим картофелем, сердитое цоканье. И вот наконец разрозненные реплики:
— Типичный случай, не так ли?
— Вот вам и современная техника, до чего-то она нас доведет?
— Я б не возражал, если бы нам сообщили, в чем дело.
— Мы уже опаздываем на тридцать пять минут.
Из этих чахлых семян проклюнулись первые робкие беседы: ничего примечательного, по большей части — истории о наиболее возмутительных случаях опоздания, поведанные пострадавшими от Британских Железных Дорог. Такие истории наверняка припасены у всех.
Но за столиком для четверых в одном из вагонов для некурящих разгоралась дискуссия поинтереснее. По одну сторону сидели два доктора, два известных врача-консультанта, которые возвращались из Шотландии, куда ездили порыбачить на выходные (дело происходило воскресным вечером в конце августа), — красивые, средних лет мужчины вполне добродушного вида. Напротив них сидели два студента, с которыми вам еще предстоит познакомиться. Роберт приехал из Суррея и собирался получить степень магистра в области английского языка и литературы в Бирмингемском университете; Кэтлин приехала из Глазго и писала докторскую диссертацию по биологии в Лестере. На столике лежала вкладка с рецензиями из газеты «Санди таймс», которую читал один из врачей, и взгляд Кэтлин был прикован к первой странице. Заметив это, доктор пододвинул к ней газету и сказал:
— Можете почитать, если хотите. Кэтлин улыбнулась:
— Нет, спасибо. Я никогда не читаю газет.
— Но эту вы, похоже, читали.
— Просто смотрела на фотографию, — сказала она.
Это была еще одна пространная статья о войне — военную историю, как и прежде, припудривают и приправляют специями, чтобы утолить ею весьма причудливый, но, по-видимому, весьма распространенный аппетит, характерный для воскресного утра, — и вверху страницы была помещена фотография фельдмаршала Монтгомери, который стоял перед огромным танком.
— Я просто думаю, — продолжала Кэтлин, — какой у этих штук непристойно фаллический вид. Иногда мне кажется, что война — это просто такая вещь, придуманная мужчинами, чтобы публично продемонстрировать свою эрекцию.
Лицо у одного из врачей сделалось потрясенным, он заерзал. Другой лишь понимающе улыбнулся:
— Похоже, среди нас либеристка?[9]
Роберт оторвался от книги, которую на самом деле и не читал.
— Это слово вышло из моды много лет назад.
— Освобождение женщин, феминизм, называйте, как хотите. Юная леди понимает, что я имею в виду.
— И в освобождении женщины, по-моему, нет ничего плохого, — вмешался его коллега, — если, конечно, она остается в определенных рамках.
— Именно! Вы повторяете мои мысли. Вы попали в точку, в самую точку.
Кэтлин изумленно смотрела на них, а Роберт сказал:
— Освобождение в определенных рамках? Какая-то бессмыслица.
Теперь уже на лицах обоих докторов было написано недоумение.
— Я хочу сказать, человека либо можно освободить, либо нельзя, — добавил Роберт.
— Освободить от чего?
— Именно. В смысле, от чего женщины должны освободиться?
— От угнетения, — ответил Роберт.
— Да, но что вы понимаете под угнетением?
— В большинстве случаев так называемое угнетение, — заметил второй врач, — существует только в голове. Все это чепуха.
— Объяснение займет несколько часов, — сказал Роберт. — Или дней. И вообще, почему я должен объяснять? Почему бы не спросить женщину?
Все посмотрели на Кэтлин.
— Да, давайте, нехорошо оставаться в стороне. Нельзя же, чтобы вашу точку зрения защищал только ваш друг.
Кэтлин подалась вперед.
— Мой друг? Мой друг? Боже мой, да я впервые вижу этого человека, я сижу рядом с ним в поезде, и вы делаете вывод, что это мой друг. Эти предположения, которые люди делают… Проклятые предположения!
— Простите, я вовсе не хотел… — смутился доктор. — Я просто подумал… ну, я не знаю, что я подумал.
Кэтлин откинулась на спинку кресла, в ее голосе зазвучала горечь.
— Нет, правда, это очень интересно. Очень показательно. Мы с этим человеком за всю поездку не обменялись ни словом… кстати, как вас зовут? — она повернулась к Роберту.
— Роберт.
— А меня Кэтлин. Будем знакомы. — Они пожали друг другу руки. — Итак, мы за весь вечер не обменялись ни единым словом, но вы все равно решили, что мы пара. Получается, что, по вашему мнению, пары не разговаривают друг с другом. Очевидно, ваше представление о парах исключает общение внутри пары или желание такого общения. Странно, правда?
— Вы приписываете мне то, чего я не говорил. Предположим, что вы были бы… как бы сказать, вместе или что-то подобное… так вот, нельзя же рассчитывать, что два человека, которые вместе, обязательно станут разговаривать друг с другом. Существует такая вещь, как дружеское молчание. Нельзя же все воспринимать… буквально. В том-то и заключается проблема у вас, феминисток, что вы во всем видите худшее, все доводите до крайности.
— До крайности?
— «Умеренность во всем» — всегда было моим девизом.
— Именно, — подхватил его друг. — Умеренность во всем. Живи по этому правилу, и ты никогда не ошибешься. Это относится ко многим вещам: к работе, игре, даже политике.
Они дружно откинулись на спинки кресел и улыбнулись; и едва они это проделали, как поезд содрогнулся, дернулся и по вагону прошелестел вздох облегчения. Кое-кто из пассажиров саркастически зааплодировал.
— Умеренность во всем? — повторила Кэтлин с таким омерзением, что даже не заметила долгожданного завершения стоянки. — Вы имеете в виду умеренность в правде, или справедливости, или правосудии, а может, уверенность в счастье? Вы хотите сказать, что если люди умеренно свободны от угрозы голодной смерти, от угрозы пыток или от угрозы смерти от ядерного оружия, то мы должны быть счастливы? Честно говоря, такая точка зрения представляется мне весьма странной. Очень крайней точкой зрения, если можно так выразиться.
Роберт с Кэтлин решили выйти в Крю — в надежде, что удастся пересесть на поезд побыстрее, идущий по другому пути. Когда они пили кофе в вокзальном буфете, Роберт сказал:
— Должен признаться, меня просто восхитило, как вы расправились с этими замшелыми консерваторами. По заслугам им досталось.
— А по-моему, они не так плохо возражали. В определенном смысле у них благие намерения. В конце концов, существуют и более опасные виды глупости.
— Я ведь не очень-то вас поддержал? Я просто, как бы сказать… предоставил вам все сделать самой.
— Поддержка мне и не требовалась, — ответила Кэтлин. — Видите ли, у мужчин есть одна особенность… Возьмем, к примеру, моего парня, он бы уж точно попытался меня поддержать и обязательно все испортил бы. Он бы наверняка ушел от сути вопроса.
— Ваш парень?
— Ну, мой бывший парень. Забавно, но он терпеть не мог, когда я начинала спорить. Он всегда боялся, что я не смогу одержать верх, но я лишь единственный раз и потерпела поражение — когда он выступил на моей стороне. — Кэтлин улыбнулась. — Я не держу на него зла, он действовал из лучших побуждений. — Улыбка исчезла с ее лица. — По крайней мере, мне так кажется. Дело в том, что всегда так трудно понять, о чем он думает. Эта замечательная способность мужчин погружаться в беспричинное сердитое молчание. Я всегда говорила, что проблема Джима в том, что его можно читать, словно книгу, только в этой книге ты увязаешь где-то на пятнадцатой странице и не можешь пробиться дальше.
