Сразу воцарилось скорбное молчание. Кабачок стал похож на прихожую в доме умирающего, где никто не решается посмотреть правде в глаза, проверить, свершила ли смерть свое дело. Внизу, в хлевах Богача, стонуще промычала корова, и тут, будто услышав долгожданный сигнал, Дурьвино подбежал к окну и рывком открыл ставни. Мутный, студеный, леденящий свет просочился сквозь запотевшие стекла. Но никто не двигался с места. Лишь когда безмолвие нарушил хриплым своим «кукареку» белый петух Антолиано, встал Росалино и сказал: «Пойдемте». Сабина держала Прудена за локоть и говорила: «Мы будем нищими, Асискло! Ты это понимаешь?» Вдали, между холмами, меркли последние звезды, и безжалостный молочно-белый свет заливал долину. Колеи на дороге были будто каменные, земля трещала под каблуками, как ореховая скорлупа. Еле слышно стрекотали кузнечики, и с вершины Приюта Дональсио настойчиво кликал перепел-самец. Потупив головы, мужчины шли по дороге, Пруден держал руку на затылке Нини и при каждом шаге говорил: «Подует северный ветер, Нини? Думаешь, может подуть?» Но Нини не отвечал. Он смотрел на ограду и крест маленького кладбища на бугре, и ему думалось, что эти люди, удрученно бредущие по широким полям, ждут пришествия чуда. Колосья качались, гнулись к земле, ости их были покрыты инеем, кое-где они уже чернели. Пруден сказал с отчаянием, словно на него вдруг обрушилась вся тяжесть этой ночи: «Теперь уже ничто не поможет».
Внизу, на огородах, растения поникли, листья их пожухли, сморщились. Кучка бредущих по полю мужчин остановилась перед Сиськой Торресильориго, их глаза были прикованы к извилистой, все более отчетливой линии холмов. Светлей всего было небо за Приютом Дональсио. Время от времени кто-нибудь наклонялся к Нини и шепотом спрашивал: «Будет уже поздно, ведь правда, малыш?» И Нини отвечал: «Пока солнце не взошло, еще есть время. Солнце, оно-то и сжигает колосья». И в сердцах оживала надежда. Но день наступал неумолимо, свет озарял холмы, делал заметней убожество деревенских лачуг, а небо было по-прежнему ясным, ветра не чувствовалось. Односельчане Нини, затаив дыхание, пристально глядели широко раскрытыми глазами на гряду холмов.
Все случилось внезапно. Сперва пронеслось легкое, еле ощутимое дуновение, ласково пригнувшее колосья; потом ветер набрал силу и стал налетать с холмов резкими порывами, трепля и причесывая хлеба, заходили по полосам волны, как по морю. И вдруг взревел шквальный ураган, набросился яростно на поля — колосья закачались, как маятники, сбрасывая с себя иней, распрямляясь и вытягиваясь к золотой утренней заре. Повернув лица против ветра, люди улыбались безотчетно, как загипнотизированные, не решаясь пошевельнуться, чтобы не помешать благотворному действию стихий. Первым обрел дар речи Росалино, Уполномоченный, — обернувшись к остальным, он сказал:
— Ветер! Разве не видите? Ветер подул!
И ветер подхватил его слова и понес их к деревне, и там, будто эхо, радостно зазвонил колокол, и от перезвона этого кучка людей в поле словно бы проснулась, и послышались бессвязные возгласы. Мамес, Немой, пускал слюни и ходил взад-вперед, усмехаясь и приговаривая: «Хе-хе». А Антолиано и Вирхилио подняли Нини на руках выше своих голов и закричали:
— Он предсказал! Нини предсказал!
И Пруден с повисшей у него на шее, всхлипывающей Сабиной опустился средь поля на колени и стал тереть себе лицо колосьями, и меж его пальцами сыпались зерна, а он хохотал, как помешанный.
Маленькие огородики у речки черный заморозок все же погубил. Но деревенские упрямо выходили на свои участки, засевали землю щавелем, крессом, кудрявым цикорием, сладким горошком, жабрицей, пореем и ранней морковью. Росалино, Уполномоченный, разделил высаженные черенки винограда и удалил на подвоях лишние побеги, а Нини, малыш, занимался очисткой ульев от трутней и отбором кроликов для случки. Еще не злое солнце поддерживало устойчивую температуру, под его лучами хлеба повсюду вышли в трубку, заколосились и в несколько дней поспели. Тогда в деревне все оживилось. С утра до вечера мужчины и женщины очищали гумна и готовили орудия для молотьбы, а как стемнеет, дезинфицировали амбары, чтобы не портилось зерно. В густо-синее небо стали взлетать молодые аисты с колокольни, опередив срок, указанный в присловье покойного сеньора Руфо: «На святого Иоанна вылетают аистята».
Однако взгляды всех жителей деревни каждое утро обращались к Северо-восточному Перевалу, небо над которым в первую декаду месяца было неизменно ясным и безоблачным. Пруден все приговаривал: «Теперь нужно одно — чтобы не было дождя». Покойник Столетний, бывало, изрекал одну из своих неоспоримых поговорок: «Дождь в июне — все труды втуне». И жители долины всякое утро ждали восхода солнца с таким же нетерпением, с каким ждали дождя на Пресвятую Деву Санчо Абарка или на святого Сатурия. Преждевременный оптимизм наполнял души всех деревенских и на Василия Великого. От радости, что хлеба устояли перед черным заморозком, всех обуяла непомерная словоохотливость. «Так или иначе урожай спасен», — говорили кругом. Но сеньора Либрада, то ли по старости, то ли по опытности, предупреждала: «Не хвались, пока зерно не в амбаре».
Что до дядюшки Крысолова, он от погоды ничего не ждал. С каждым днем становился он все молчаливей и угрюмей. Весь день рта не раскрывал, а вечерами, укладываясь на солому, неизменно говорил Нини:
— Завтра надо спуститься.
Мальчик удерживал его:
— Подождем. На святого Вита начинается ловля раков.
— Раков?
— Может, на них будет хороший год. Как знать?
Неделю назад, на святую Орозию, едва не разрешилось их дело. Хусто Фадрике, Алькальд, в зелено-красном галстуке, который он надевал на большие торжества, сказал в кабачке Крысолову напрямик:
— Что бы ты ответил, Крысолов, если бы я тебе предложил поденную плату тридцать песет и питание?
Крысолов кончиком языка облизал потрескавшиеся губы. Затем крепко поскреб себе голову под беретом. Казалось, он готовится к длинному рассуждению, но он только сказал:
— Надо посмотреть.
— Что посмотреть?
— Надо посмотреть.
— Тебе, видишь ли, только и надо будет, что ходить вместе с эстремадурцами копать ямы. — И, указав на Нини, Хусто прибавил: — Мальчик, конечно, сможет ходить с тобой и питаться тоже.
Крысолов немного подумал.
— Идет, — сказал он наконец.
Хусто Фадрике машинально ущипнул себя за свежевыбритый подбородок. Такое же движение сделал он два дня назад, когда адвокат в городе сказал ему: «Если этот ваш тип до сих пор не изменил своего решения, у вас нет никаких оснований подвергать его тесту и лишать наследственного владения». Теперь Хустито посмотрел на Крысолова долгим взглядом и с деланным равнодушием сказал:
— Только ставлю одно условие — ты должен уйти из землянки.
Крысолов поднял глаза.
— Землянка моя, — сказал он.
Хусто Фадрике облокотился на стол и терпеливо продолжал:
— Не упрямься, Крысолов. За домик на Старом Гумне надо платить всего двадцать дуро, а ты будешь зарабатывать сто восемьдесят и питание получать. Ну, что скажешь?
— Землянка моя, — повторил Крысолов.
Хусто Фадрике вытянул руки и, стараясь говорить помягче, сказал:
— Ладно. Я у тебя ее покупаю. Сколько хочешь за нее?
— Нисколько.
— Нисколько? Даже тысячу?
— Нет.
— Но у нее же есть цена, что-то она стоит?
— Да, стоит.
— Сколько? Говори.
Крысолов хитро усмехнулся.
— Землянка моя, — сказал он.
Хусто Фадрике покачал головой и вперил в Крысолова раздраженный взгляд.
— Я мог бы сделать так, — сказал он, — чтобы Луисито, тот парень из Торресильориго, не трогал твоих крыс. Что ты на это скажешь?
Лицо Крысолова вмиг преобразилось — ноздри раздулись, губы сжались так сильно, что даже побелели.
— Я сам это сделаю, — сказал он.
— Пороху не хватит, — сказал Хустито, подымаясь. — Во всяком случае, подумай. Если захочешь, я могу тебе помочь.
С того дня Крысолов часами не сводил глаз с речки. Затаенное возбуждение не покидало его, ночью он не мог уснуть. Несколько раз подымался по утрам на Сиську Торресильориго и с ее вершины неотрывно наблюдал за берегами. К вечеру он уходил посидеть в кабачке, или в хлевах, или на скамье у мастерской Антолиано. И Антолиано говорил ему: «У тебя есть пара рук, Крысолов. Больше и не надо». А Росалино кивал в сторону Торресильориго и прибавлял: «Что до меня, пусть бы со мной попробовали так поступить». И Дурьвино в кабачке наседал на него: «Речка твоя, Крысолов. У него еще зубы не прорезались, как ты уже занимался своим делом».
Тем временем Нини из сил выбивался, помогая односельчанам в хозяйстве, но за удаление трутней из улья, или холощение кабана, или отбор негодных кроликов в крольчатнике ему редко удавалось заработать больше двух реалов. Дурьвино говорил ему: «Назначь цену, черт возьми! Бери пример с врачей и адвокатов». Нини пожимал плечами и смотрел на него так строго и серьезно, что Дурьвино смущался и умолкал.
