Поскольку в предыдущем отрывке я продемонстрировал размах, что вполне может отпугнуть некоторых читателей, теперь я смягчусь и поутихну и сделаюсь меньше напёрстка. По-настоящему сильные личности не любят щеголять силой. Симпатично сказано, правда? И вот я сидел в помещении, в котором встречались двое, хороший муж и другая, и хорошему мужу весьма хотелось попасться на глаза разбойнику. Разбойник его видел, а он разбойника — нет. Тот, кто желал быть замечен, думал с сожалением, что его не видят, а ведь он так ждал замеченности. А всё потому, что хороший муж играл, наконец-то, в прожигателя жизни. Прямо как по нотам. И он бы хотел, чтобы разбойник, его знакомый, подивился на него во всей красе. Но разбойник размышлял не о чём другом, как именно о пути к становлению на путь хорошего супруга. Он спросил подавальщицу: «Скажите, как вы думаете, достоин ли я ещё жениться?» На этот вопрос девушка ответила так: «Ах, боже мой, и почему бы нет? Вы такой милый». Этот утешительный ответ поверг разбойника в великую радость, и, пока он купался в волнах довольства шансом грядущего обращения в хорошего мужа, хороший муж на рандеву с другой чувствовал себя в высшей степени лишённым разбойничьего внимания. Именно не перед кем другим, а перед приятелем разбойником хотелось ему несколько блеснуть, что у него другая. Разбойник подумал бы тогда: «Его хорошая жена сидит дома одинёшенька, а он развлекается с другой». Разбойник подумал бы о хорошем муже: «Это просто негодяй». Все честные люди хотят слыть негодяями, потому что на честность способен любой растяпа. Слыть честным прямо-таки зазорно. И вот хороший муж негодяйничал напропалую, а никто этого даже не замечал. Что за мерзость со стороны разбойника, хотеть стать хорошим. Хороший муж разглядел написанные у него на лице поползновения к супружеству, и ярости его не было границ. Игнорировать Казанову! Наглость или глупость? А когда разбойник огляделся по сторонам в поиске казановоподобного хорошего мужа, того уже и след простыл. По-видимому, он не смог перенести равнодушия. А разбойник, виновный во многих дурных делах, взял подавальщицу за ручку и сказал: «Как мило с вашей стороны полагать, что я ещё гожусь в супруги». «Странна мне ваша застенчивость», — ответила она. Хорошим попросту надоедает их беспрерывная хорошесть. Надо быть плохим, чтобы ощущать потребность в добре. И надо как следует пожить, чтобы захотеть привести жизнь в порядок. Так что упорядоченность ведёт к беспорядку, добродетель к пороку, односложность к многоречивости, ложь к искренности, последняя к первой, и мир, и жизнь наших свойств круглые, не правда ли, месье, и эта историйка некоторым образом вплетается в наше повествование. Не исключено, что вышеназванный хороший муж хотел привлечь внимание своего друга разбойника к тому факту, что его супруга высоко разбойника ценит и была бы рада его видеть. Но у разбойника случались часы в жизни, когда он предавался идеям об угольном счастье, т. е. о счастье в углу. В тот же самый час, когда разбойника посещали мысли о женитьбе, неподалёку возмущённая жена выстрелила в супруга, который ушёл с другой и покинул жену и детей на произвол судьбы, а некто, обуреваемый чувством собственной безотносительности, навёл прицел на портного, да так хорошо, что угодил в самое сердце. Так что пришлось устраивать сборы в пользу осиротевших, а ещё один из чистой ревности убил любимую, которая шаг за шагом превратилась в нелюбимую. Ах, как странно. А ещё жила-была одна недовольная супруга, которая затянула плач по супружеской чести мужа, сочинив историю с публичным разоблачением супруга и затем оную опубликовав. Когда история вышла в печать, супруга дала её мужу на прочтение, который был такой хороший и добрый супруг, что ему и в голову не пришло укорять жену. Вместо этого он просто наградил её убогим поцелуйчиком добродушия. Какие бывают убийственно миролюбивые люди. Она грохнулась в обморок. Охотно верю. Достойны сожаления жёны, чьи мужья не в состоянии разозлиться. Лучше положите меня в гроб, чем иметь такого мужа. Разбойник — да, вот кто умел иногда протестовать. Правда, потом он всегда чесал у себя в ухе, которое, кстати, было весьма нежного цвета. Его уши были такие трогательные, но святые небеса, моя опера. Простите, что я, как старый Новый год, запаздываю с этой мыслью и высказыванием. Она хотела его покинуть, но ей было жаль. Не потому ли она пела так прекрасно? Не тогда ли мы ведём себя теплее всего, когда в нас назрели вопросы, на которые мы не в состоянии ответить со всей определённостью? Не тогда ли мы краше, приятней всего для наблюдателя, когда наша внешность выражает противоречия, душевную борьбу, благородную подавленность? Не в заблуждении ли мы становимся искренней некуда, не в неясности ли яснее, не в неуверенности ли уверенней? О, как мне было жаль красавицу, когда её спасли, ведь теперь ей уже нельзя было надеяться на спасение и мечтать о спасителе, потому что он уже явился. Счастлив тот, кого жизнь сделает несчастным двадцатикрат. Не в отчаянии ли кроется человеческая красота? Ценность? Однако я, пожалуй, немного потяну время. Иначе я бы слишком разогнался. Но я рассчитываю, что прерывание мне не повредит вернуться и воодушевиться на ту же тему.
Так что он сидел теперь на новом месте жительства. О, что за мину скроил он там в первый день пребывания. Мало-помалу эта грозовая мина стала проясняться. Он осмотрелся кругом. Потом вышел на балкон, и его мысли воспарили как голуби к Эдит и перепорхнули к другой, к Ванде, а потом в его бывшую квартиру, и в душе у него то царила тишина, то раздавались звуки. «А ещё у меня есть диван», — произнёс он себе под нос, и тут постучали в дверь, квартирная хозяйка появилась в проёме и сказала: «Вы всё ещё не оплатили известный долг». «О чём вы говорите?» — спросил он. Какой вежливый вопрос. В какого добропорядочного он вообще превратился человека. Хозяйка имела имя Сельма и визгливый голос. «И вы ещё спрашиваете, о чём я говорю?» И она затряслась от смеха. Её весёлость ему нравилась. К тому же, она выглядела болезненно. «Я как-нибудь попробую её обнять», — подумал он, и когда мысль дошла до конца, настала его очередь смеяться. Теперь и его сотрясал самый что ни на есть глупый смех. «Экая дерзость», — заметила она. Он нашёл это замечание очаровательным. Одновременно голуби взлетели ещё чуть-чуть повыше к его скучноватой Эдиточке. В Эдит было что-то замечательно-скучное. И теперь он размышлял об этой эдитической скуке. А вдруг он бы её где-нибудь встретил, пришло ему на ум. И тут фрейлейн Сельма сказала: «Вы просто негодник. Молчите, не пытайтесь мне перечить». Речи, которые она осмеливалась произносить, приводили его в восторг. Восторг был исключительного свойства. Тени летали, как большие, тихие, неоднозначные ласточки сквозь комнату. «Можно взять молоток?» — дерзнуло вырваться из его глотки. В вопросе прозвучала дрожь. Трогательно, когда разбойник трепещет перед такой вот Сельмой. Опять смех коснулся её черт. У неё смех не был дерзким, только у него. Такова была диспозиция. «Что вам угодно? Повторите-ка ещё раз». Он повторил просьбу, что ему снова доставило исключительное удовольствие. «Мне угодно-с молоток-с», — промолвил он с расстановкой и отчётливо. «Отчётливость и расстановка в вашей речи — наглость по отношению ко мне, потому что вы всего-навсего жилец и ничтожность», — удачно заметила она. Замечание тотчас вызвало у разбойника подозрительно бурную овацию. «Таким образом, я по-прежнему не располагаю молотком, при помощи которого намеревался загнать гвоздь в стену в целях навешивания на него картины», — сказал он с самой элегантной непринуждённостью, с какой когда-либо вылетали слова изо рта. У неё теперь нет времени, заявила Сельма. «Я бы хотел на вас жениться, потому что мне вас жаль», — молниеносно вырвалось вдруг из его присутствия духа. Он произнёс эти невоспитанные слова намеренно, с сознанием, исполненным усмешки. Его темперамент сформировался в Италии, среди пиний. Фрейлейн Сельма опустилась в бархатное кресло, как будто хотела намекнуть, что пытается взять себя в руки. «Странный юноша», — презрительно улыбнулась она, и грустная улыбка красноречивей слов скривила её губы. Слова, которые она только что произнесла, звучали приглушённо, словно она обращалась к себе самой. Разбойнику пришла в голову одна мысль, он думал о влиятельной персоне, которая сообщила ему, что те, кто не осуществляет себя с радостью и серьёзностью на эротическом поприще, постепенно глупеют и впадают в отупение. «О чём вы это задумались?» — спросила фрейлейн. «О некотором свершении», — откликнулся тот, кто всё ещё ждал ответа на предложение супружества, но она предпочла к этому предмету больше не возвращаться. Она шагала по жизни с тихой и гордой любовью. «В сущности, она очень мила», — сказал себе разбойник, который, наверное, дорого бы дал за то, чтобы кто-нибудь поверил в его разбойство. «Вы из рук вон плохо одеты», — слетело с тонких, нежных, словно скрипичный смычок, губ Сельмы, у которой рот был и в действительности ни дать ни взять — скрипичный звук, такой тонко выпиленный. «Я дам вам почитать роман для разглаживания морщин на вашем измятом образовании, если вы ощущаете в себе искреннее желание к самосовершенствованию и будете мне благодарны за то, что я принужу вас думать о необходимости исправления своих суждений. Вы бесхарактерны». Он низко поклонился в ответ на эту краткую, но отточенную речь, выскользнувшую у неё из угла рта, как зайчик из норы. Она же выразила своё удивление этим поклоном в звонком смехе. «Почему я — негодник?» — скромно спросил он. «Потому что вы только и делаете, что играете в скромность. Вы негодяй как раз потому, что вовсе им не являетесь, а надо бы, хоть немножко», — энергично проговорила она. Она наслаждалась излиянием гнева. Как вяло светило солнце за окном. Вдалеке, естественно, опять виднелись горы. «Виду на эти распрекрасные горы, — сказала фрейлейн Сельма, — я хочу воздать особую честь. Я сообщу вам о размере месячной выплаты за вид. Ведь не думаете же вы, что получили его в подарок? Не зарьтесь». Вокруг разбойничьих губ играла наисчастливая улыбка. То, что говорила Сельма, казалось верхом духовности. Никакое преклонение не могло сравняться с таким размахом. Поэтому она снова потянула за нить негодяйства и доложила: «Тот, кто только и делает, что топчется на нежнейшей человеческой душе и чувствительности, кто любит Ванду, только чтобы перескочить к Эдит…» «Но как вы могли заполучить такие сведения?» — спросил я. Она словно оставила вопрос прозябать перед закрытой дверью. И таким вот образом я выполнил обещание рассказать об обсуждении амуров разбойника. Многие приписывают нам забывчивость. Но мы держим в уме все детали. Фрейлейн Сельма пощипывала пальчиками подол фартука. Разбойник подумал: «Вот я стою и смотрю на фартукощипание, а где-то люди борются с голой нуждой». Он почёл себя приличным человеком за то, что ему пришла такая мысль. «Жаль, вы говорите? — вдруг звонко воскликнула Сельма. — Вы плохо меня знаете. За кого вы принимаете девушку из благородной семьи?» «Да вы ведь уже не первой молодости», — брякнул он. «Сейчас я вам принесу молоток. Пойдёмте со мной, я не собираюсь нести его сюда. По некотором размышлении, мне ещё надо идти работать», — проронила она. Она говорила с растяжкой, а я, со своей стороны, спешу заверить, что Сельма вас ещё удивит. Было в ней что-то эксцентричное. Мы помним об опере, и о стоянии на цыпочках тоже при случае ещё зайдёт речь. Будьте покойны.
