– Что, уже поздно? – зевая, спросил Лао Чэн.
Он вытер выступившие на глазах слезы, достал сигарету. Затянулся разок-другой и окончательно проснулся.
– Погоди, Сянцзы! Сейчас принесу кипятку, выпьем чаю. За ночь ты, наверное, здорово продрог.
– Может, мне лучше уйти? – вежливо спросил Сянцзы.
Но тут вспомнил все свои страхи, не дававшие сомкнуть глаз, и сердце болезненно сжалось. Куда он пойдет?
– Что ты останься! Я тебя угощу!
Лао Чэн поспешно оделся, не застегиваясь, подпоясался и выбежал с сигаретой в зубах.
– О, да ты, я смотрю, двор подмел? – удивился он. – Вот молодец! Сейчас попьем чайку!
У Сянцзы отлегло от сердца. Вскоре Лао Чэн вернулся с двумя небольшими мисками сладкой каши и целой кучей пончиков и лепешек, обсыпанных кунжутными семечками.
– Чай еще не готов, поешь пока каши. Ешь, ешь! Мало будет – хозяева еще дадут, не хватит – сами купим, а то в долг возьму. Работа наша тяжелая, значит, есть надо досыта. Давай, не стесняйся!
Комнату заполнил холодный утренний свет. Лао Чэн и Сянцзы ели молча, с большим аппетитом и громко чавкали.
– Ну как? – спросил Лао Чэн, ковыряя в зубах, когда в чашках ничего не осталось.
– Хорошо, но мне надо идти! – ответил Сянцзы, поглядывая на свернутую постель.
– Да ты хоть расскажи, что у вас приключилось! Я так и не понял.
Лао Чэн протянул Сянцзы сигарету, но тот покачал головой.
Подумав немного, Сянцзы решил, что молчать неудобно. Запинаясь, он поведал Лао Чэну о своей беде.
Лао Чэн долго сидел, выпятив губы, с понимающим видом.
– Непременно сходи к господину Цао, – наконец произнес он. – Этого нельзя так оставить. Да и деньги жалко. Ты ведь сказал, что господин Цао велел тебе бежать в случае опасности. А тебя сразу схватил сыщик, только ты вылез из машины. Надо было спасать свою жизнь. В чем же твоя вина? Пойди к господину Цао, расскажи всю правду. Он не станет тебя ругать, а то и убытки возместит. Оставь постель здесь и отправляйся. Дни нынче короткие – солнышко только взошло, а уже восемь часов. Иди же скорее!
Сянцзы ожил. Он, правда, чувствовал себя виноватым перед господином Цао, но в словах Лао Чэна была своя правда: когда на тебя наводят пистолет, где уж тут думать о чужих делах!
– Иди! – торопил его Лао Чэн. – Ты вчера растерялся – так бывает, когда случится беда. Я даю тебе верный совет. Я все же постарше и жизнь знаю лучше. Ступай! Уже поздно.
Ясное голубое небо, искрящийся на ярком солнце снег – все радовало душу! Только было Сянцзы собрался уходить, как в ворота постучали.
Лао Чэн вышел посмотреть и крикнул:
– Сянцзы, тебя спрашивают!
Стряхивая снег с ног, на пороге появился Ванъэр, рикша господина Цзоу. Он замерз, из носа текло.
– Входи скорее! – заторопил его Лао Чэн. Ванъэр вошел.
– Вот, значит, – начал он, потирая руки, – я пришел присмотреть за домом. Как туда пройти? Ворота заперты. Снегу, значит, намело. Холодно, ой, как холодно. Значит, господин Цао с госпожой уехали рано утром не то в Тяньцзинь, не то в Шанхай, не скажу точно. Господин Цзоу, значит, приказал мне присмотреть за домом. Холодно-то как, ой, холодно!
Сянцзы чуть не расплакался. Господин Цао уехал! Вот невезенье! После долгого молчания Сянцзы спросил:
– Господин Цао не говорил обо мне?
– Да вроде бы нет! Еще до рассвета, значит, поднялись, некогда было говорить. Поезд, значит, ушел в семь сорок. Так как мне пройти в дом? – заторопился Ванъэр.
– Перелезь через забор, – буркнул Сянцзы. Он взглянул на Лао Чэна, словно перепоручая ему Ванъэра, а сам взял свой постельный сверток.
– Куда ты? – спросил Лао Чэн.
– В «Жэньхэчан», куда же еще? – В этих словах прозвучали обида, стыд и отчаяние. Ему осталось смириться! Все пути теперь для него отрезаны, остался один – к Хуню, этой уродине. Как он заботился о своей чести, как хотел выбиться в люди! И все ни к чему… Видно, ему суждена такая горькая участь!
– Ладно, иди, – согласился Лао Чэн. – Я могу подтвердить при Ванъэре: ты ничего не тронул в доме господина Цао. Иди! Будешь поблизости, заглядывай. Если мне что-нибудь подвернется, буду иметь тебя в виду. Я провожу Ванъэра. Уголь там есть?
– И уголь и дрова – все в сарае на заднем дворе. Сянцзы взвалил узел с постелью на плечи и вышел. Снег уже не был таким чистым, как ночью: посреди
дороги, придавленный колесами, подтаял, а у обочин его изрыли следы. С узлом на плечах, ни о чем не думая, Сянцзы шел и шел, пока не очутился перед «Жэньхэчаном». Он решил войти сразу, стоит остановиться – и не хватит смелости переступить порог. Лицо горело. Он заранее придумал, что скажет: "Я пришел, Хуню. Делай как знаешь! Я на все согласен»
Увидев Хуню, он несколько раз повторил про себя эту фразу, но произнести ее вслух не повернулся язык.
Хуню только что поднялась, волосы были растрепаны, глаза припухли; на темном лице жировики, словно у общипанной замороженной гусыни.
– А, Сянцзы! – приветливо сказала она, в глазах
мелькнула радость.
– Вот пришел, хочу взять напрокат коляску!
Опустив голову, Сянцзы смотрел на снег, прилипший к ботинкам.
– Поговори со стариком, – тихо сказала Ху ню, кивнув на комнату отца.
Лю Сые сидел перед большой горящей печью ж пил чай. Увидев Сянцзы, он спросил полушутя:
– Ты жив еще, парень? Совсем забыл меня! Посчитай-ка, сколько дней не показывался! Ну, как дела? Купил коляску?
Сянцзы покачал головой, сердце его сжалось от боли.
– Дашь мне коляску, Сые?
– Снова не повезло? Ладно, выбирай любую! – Лю Сые налил Сянцзы чая.
– На, выпей!
Сянцзы взял чашку и стал пить большими глотками. От чая и печного тепла его разморило и стало клонить ко сну. Он поставил чашку и собрался уходить.
– Погоди! Куда торопишься? Ты пришел очень кстати. Скоро день моего рождения. Я хочу поставить праздничный навес, пригласить гостей. Так что коляску пока не вози, поможешь мне. Они, – Лю Сые кивнул на рикш во дворе, – народ ненадежный, сделают кое-как. Не то что ты. Тебе и говорить ничего не надо, сам все знаешь. Сперва уберешь снег, а в полдень приходи на гохо [15].
– Хорошо, Сые.
Сянцзы решил: раз уж он возвратился, пусть делают с ним, что хотят. Он покорился судьбе.
– Ну, что я тебе говорила? – подоспела тут Хуню. – Второго такого не найдешь.
Лю Сые улыбнулся, а Сянцзы опустил голову.
– Идем, Сянцзы, – сказала Хуню. – Я дам тебе денег, купишь хорошую бамбуковую метлу. Надо побыстрее убрать снег: сегодня придут делать навес.
Когда они вошли к ней в комнату, она, отсчитывая деньги, тихо проговорила:
– Не робей! Постарайся угодить старику! И все будет в порядке!
Сянцзы ничего не ответил. Сердце его словно окаменело. Пройдет день, и ладно. Дадут поесть – хорошо, предложат чай – попьет, найдется работа – поработает. Только бы ни о чем не думать.
Как осел, который вертит жернова, он ничего не хотел знать, понимать – не бьют, и на том спасибо. И все же трудно смириться. Тоска заедала. За работой он забывался, по едва выдавалась свободная минута, на него накатывало что-то расплывчатое, бесформенное, как морская губка, начинало душить, вызывало тошноту. Он работал до изнеможения, чтобы потом погрузиться в тяжелый сон. Ночью спал, днем работал. Мел снег, ходил за покупками, заказывал карбидные фонари, чистил коляски, переставлял мебель, спал, ел и пил. Но все делал как автомат. Угнетало лишь вызывавшее тошноту чувство – эта «губка»…
Снег во дворе был убран, а на крыше сам постепенно растаял. Пришли мастера. Договорились сделать праздничную пристройку во весь двор, с карнизом, перилами и стеклянной перегородкой, чтобы на ней можно было развесить картины и шелковые свитки с поздравительными надписями. Деревянные проемы решено было обтянуть красной материей. Перед главным и боковым входами старик задумал повесить гирлянды, а кухню устроить на заднем дворе. Он хотел пышно отпраздновать день своего рождения.
Дни стояли короткие, и до сумерек мастера успели только поставить навес, затянуть его материей и сделать перила; развесить картины и украшения над дверями обещали на следующее утро. Лю Сые даже позеленел от злости. Но делать нечего. Он послал Сянцзы за фонарями и велел поторопить повара, опасаясь, как бы и тот его не подвел. К счастью, с угощением все оказалось в порядке, зря старик волновался.
Только Сянцзы вернулся, как Лю Сые велел ему идти к соседям занять на день мацзян, комплекта три-четыре. Кто же справляет день рождения без веселой игры? Сянцзы принес мяцзян, и тогда его послали за патефоном: на празднике должна быть музыка! Так Сянцзы бегал без передышки до одиннадцати часов. К вечеру едва передвигал ноги. Коляску и то легче возить. Может, потому, что он привык?
– Хороший ты парень! – сказал Лю Сые. – Молодец! Будь у меня такой сын, я бы умер спокойно. Иди отдыхай, завтра еще найдутся дела. Хуню подмигнула Сянцзы.
