— Конечно, доживете, папаша! — заверил его доктор и натянул ему одеяло до подбородка. — А теперь спите хорошенько — завтра молочный фургон доставит вам снотворное.
Но, выйдя, доктор сказал Пагелю:
— Смотрите, чтобы старик не очень залеживался. Дайте ему какую ни на есть работенку. Он донельзя истощен, измотан. Непонятно, как он мог ежедневно десять часов бегать по лесу. Если он надолго ляжет, то больше не встанет.
— Значит, он не доживет до конца инфляции? — спросил Пагель. — Ведь есть еще, говорили нам в школе, триллионы, квадриллионы и…
— Будет вам, голубчик! — крикнул доктор. — Или я пристукну вас своим стетоскопом! Вы хотите дожить еще до такого безобразия? Ну и аппетит же у вас к жизни, молодой человек! А меня уже при одной мысли об этом тошнит! Нет, — зашептал он, — я знаю от одного банковца, — как дойдет доллар до четырехсот двадцати миллиардов, марка будет стабилизована.
— Об этом уже полгода болтают, — возразил Пагель, — ни капельки не верю.
— Молодой человек, — торжественно заявил врач и сверкнул на Пагеля стеклами очков, — одно скажу вам: в тот день, когда доллар подымется выше четырехсот двадцати миллиардов, я надену маску и сам себя захлороформирую — прочь из этого мира! Сыт по горло!
— Мы еще увидимся, — сказал Пагель.
— Но при других обстоятельствах! — сердито крикнул доктор. — Вот она, нынешняя молодежь! Отвратительно! Такого цинизма не знали в мое время даже столетние старцы!
— А когда было ваше время, господин доктор? — спросил, ухмыляясь, Пагель. — Я думаю, давненько?
— Я не доверяю вам с той самой минуты, — печально сказал доктор, влезая в свой «оппель», — когда вы меня так дерзко спросили, давно ли умер тот человек…
— Тише, доктор!
— Да, да, тут уже циником оказываюсь я. Ничего не поделаешь, профессия! Спокойной ночи. Как я сказал, если марка не будет стабилизована на четыреста двадцати, то…
— То мы подождем еще немного! — крикнул Пагель вслед уезжающему доктору.
Хорошо бы застать в конторе кофе, но на этот раз кофе, конечно, не будет. Аманда Бакс давно уже спит. Однако Пагель опять недооценил Аманду. Кофе стоял на столе. Но, к сожалению, это был не тот кофе, который вливает бодрость, или же Пагель слишком устал — во всяком случае, он уныло сел за книги. Ничего у него не выходило, хотелось в постель, хотелось написать матери, но мучила совесть: если я не слишком устал, чтобы написать маме значит, я не слишком устал и для того, чтобы заняться моими расчетами и книгами.
Эти нелепые слова, лишенные всякой логики, эти коварные слова, порожденье усталого мозга, так упорно донимали Пагеля, что он не мог ни читать, ни писать, ни спать. Наконец он погрузился в состояние мучительного полузабытья, глухой подавленности, и в мозгу его закопошились страшные мысли, сомнения в жизни, сомнения в себе самом, сомнения в Петре…
— К черту! — воскликнул Пагель и встал. — Уж лучше прыгнуть в холодный пруд почтенного тайного советника, хоть там полным-полно утиного помета, уж лучше принять самую холодную и грязную ванну в моей жизни, — лишь бы не сидеть здесь и не клевать носом!
Тут позвонил телефон. Послышался женский голос, который показался ему и знакомым и чужим. Господина Пагеля зовут на виллу, барыня хочет тотчас же его видеть.
— Сию минуту приду! — ответил Пагель и повесил трубку.
Что это за женщина говорила с ним? Она как будто старалась изменить голос.
Он взглянул на часы. Половина двенадцатого. Поздненько для человека, который встает в пять, в половине пятого, а то и в четыре! Видно, там опять горит! Что-нибудь не так с ротмистром, или фрау Эва узнала наконец что-то о Виолете, или же она хотела справиться, сколько сегодня накопали картофеля — иногда у нее являлись такие фантазии! Временами она бывала дочерью своего отца, и тогда ей казалось, что надо присмотреть за молодым служащим.
Весело насвистывая, идет Пагель через усадьбу на виллу. Хотя он должен немедленно явиться к фрау фон Праквиц, он все-таки дает небольшой крюк и заходит в конюшню. Заспанный сторож вскакивает — но все в наилучшем порядке. Кобыла уже опять стоит в своем боксе и смотрит на Пагеля живыми блестящими глазами. Невероятно длинноногий жеребенок спит. Пагель посылает спать и сторожа.
Ему открывает сама фрау Эва. Она очень изменилась за последние недели. Эти вечные поездки, мучительная и безумная надежда, печальное возвращение, гложущее ожидание чего-то, что никогда не наступает, изо дня в день ужасная неизвестность, которой она предпочла бы любое знание, — все это наложило на нее отпечаток, заострив черты ее лица.
Ее глаза, обычно столь приветливые, улыбчивые глаза, смотрят сухим горящим взглядом.
Но не только это: с тех пор как фрау Эва не следит за собой, не ест регулярно, ее тонкая, золотистая, как персик, кожа носит на себе следы увядания; на шее образовались складки, щеки обвисли… У этой так сильно изменившейся женщины изменился даже тембр голоса. Она умела так красиво смеяться, она была женщиной, жившей в ладу с собой и с миром. В ее голосе было что-то чувственно-зрелое, какие-то волнующие вибрации. Все ушло, ушло… Торопливый и бесцветный, резкий голос звучит так, будто у нее пересохло в горле.
Этим резким тихим голосом она холодно здоровается с Вольфгангом. Фрау Эва остается в передней, она мерит его злым взглядом.
— Очень сожалею, господин Пагель, — говорит она поспешно, — но я этого не потерплю. Я слышала, вы завели грязные шашни, вы склонны использовать свое положение, чтобы заставить девушек…
О фрау Эва, бедная, увядшая фрау Эва! Ни о чем она не сожалеет, а вся кипит и жаждет мести. Фрау Эва, еще несколько недель назад готовая на многое закрывать свои улыбчивые глаза, теперь хочет отомстить мужчинам за дочь! Все грязно — грязь, грязь, куда ни кинь! Но поблизости от себя она грязи не потерпит! Она знать не хочет всех этих мерзостей — и точка!
Пагель выдерживает суровый взгляд разозленной женщины, он улыбается, в уголках глаз набегают морщинки: ну как тут быть серьезным? Он смотрит со стороны, он мыслит до известной степени объективно и не может понять, как эта несчастная женщина, эта скорбящая мать, возится со сплетней… Улыбаясь, качает он головой.
— Нет, фрау фон Праквиц, — говорит он дружелюбно. — Можете не сомневаться: в грязных шашнях я не повинен.
— Но мне сказали! — настаивает фрау Эва. — Вы…
— Охота вам слушать всякие враки! — с неизменным дружелюбием отвечает Пагель. — Ни о каких шашнях не может быть и речи! Мне, право, не хочется говорить с вами на такие темы.
Фрау фон Праквиц делает нетерпеливое движение, ей-то как раз этого и хочется. Ненависть, бешенство толкают ее бросить в лицо молодому человеку все, что она о нем узнала. Хорошо бы услышать в ответ объяснения, оправдания, еще лучше — признание!
Но Пагель быстро оборачивается. Он давно понял, почему этот разговор ведется здесь, в передней. Так и есть, на кухонной лестнице стоит Зофи Ковалевская. Она хочет спрятаться, но уже слишком поздно.
— Идите-ка сюда, Зофи! — кричит Пагель. — Вы — единственная, от которой я хотел бы слышать эту историю. Расскажите-ка барыне, что вы сделали, чтобы не пришлось копать картофель…
Фрау Эва медленно краснеет, она пытается удержать молодого человека, но он уже идет прямо на девушку, без малейшей угрозы, нет, свободно, дружелюбно…
— Ну, Зофи, — говорит он. — Не робей, девочка, рассказывай, рассказывай. Или еще лучше: изобрази, как ты хотела показать мне свое колено! Ну же?
И тут выясняется, что Зофи Ковалевская не идет до конца ни в хорошем, ни в плохом. Она поскользнулась, попала под колеса — но и подлой-то по-настоящему не стала. У нее нет мужества довести до конца свои пакости она труслива…
Несмотря на то что Пагель исполнен добродушия, у нее внезапно вырывается крик ужаса. Она поворачивается, бежит вниз по кухонной лестнице, хлоп! Дверь стукнула, только Зофи и видели.
Пагель возвращается к фрау фон Праквиц. Теперь в нем уже нет ни следа хвастливой беспечности, он говорит, почти извиняясь:
— Дело в том, что я приказал ей завтра же утром приступить к сбору картофеля. Ее лень — плохой пример для деревни.
Фрау фон Праквиц смотрит на него. Краска досады и стыда не совсем сбежала с ее лица. Что-то осталось — намек на здоровый румянец. Нет, жизнь не так уж уродлива, стара, гнила, она может еще быть молодой, свежей, чистой.
Фрау Эва говорит чуть ли не оправдываясь:
— Я взяла Зофи в горничные. Она предложила мне, а я была в таком затруднительном положении. Но прошу вас, войдите же, господин Пагель.
Она идет впереди, она смущена — разве не стыдно? Ее неверие, ее сомнение, ее упреки так отвратительны по сравнению с его верой, его порядочностью.
— Ведь я всего этого не знала, — говорит она еще раз в пояснение.
