Билл снова принялся копать ногой Пол, производя тот самый звук, какой производят волны, биясь о каменистый берег.
— Трудно…
— Что, объясниться в любви? Ерунда!
— Я девять лет пытался. Не могу.
Лорд Икенхем подумал.
— Кажется, — сказал он, — я понял, в чем дело. Вы сперва размышляете, а тут нужен порыв. Р-раз — и готово! Подошел. Поразил. Словом — быстрота и натиск.
— Да? — без особого пыла откликнулся Билл Окшот, и граф его снова понял.
— Вы нервничаете, — заметил он, кладя ему руку на плечо. — Когда я увидел фотографию, меня поразила та величавая неприступность, которая отпугивала пастухов от наиболее строгих богинь. Таких красавиц в мое время называли царственными. Что ж, тем более нужен натиск. Этих красавиц нужно подчинять.
— Мартышка не подчиняет!
— Конечно. Он — ягненок, у них другие методы.
— А я не ягненок?
— Ну, что вы! Вы велики для этого, сильны, багровы можете съесть за обедом целый пирог. Мартышка берет хрупкостью и лепетом, а вы — только натиском. Вам придется вести себя, как вели герои романов, популярных в мое время. Ходят в бриджах, с хлыстом — на всякий пожарный случай, мало ли что. Как же ее звали? А, вот! Этель М. Делл. Ведите себя, как герои Этель М. Делл. Купите, изучите.
— Я не буду бить Гермиону никаким хлыстом, — твердо сказал Билл.
— А зря, помогло бы.
— Нет и нет.
— Что же, дело ваше. Тогда схватите ее за обе руки.
— Ну, что вы!
— Как бы она ни отбивалась, прижмите к груди и покройте лицо поцелуями. Говорить не надо. Разве что «Ты — моя!» или что-нибудь в этом духе. В общем, обдумайте, Билл Окшот. Метод верный. Провалов не было. Однако мне пора. Пойду найду Мартышку. Вы не знаете, где он?
— Полчаса назад ходил по корту.
— Опустив голову?
— Да, кажется.
— Так я и думал. Бедный он, бедный!.. Ничего, у меня хорошая новость. Пока! Да, кстати, — лорд Икенхем опять появился, словно Чеширский кот, — за руки хватайте крепко. Можно немного встряхнуть.
Он снова исчез, и Билл услышал, как, направляясь к корту, он поет любовную песню времен своей молодости.
3 Застенчивый, робкий человек, который год за годом копает землю ногой и таращит глаза в присутствии своей дамы, ощутит после таких бесед точно то же, что ощутил бы, прыгнув в ледяную воду. Сперва он потрясен и ничего не видит, потом — приходит в экстаз.
Когда наставник его ушел, Билл довольно долго стоял в оцепенении. От самой мысли о таких действиях хребет у него извивался, как змея в серпентарии. Примерно это чувствовал он в школе, съев на пари шесть эскимо подряд.
Вдруг, к его большому удивлению, страх сменился восторгом. Он понял и оценил всю прелесть нового метода. Особенно понравилось ему, что объяснение сводится к чисто физическим действиям. Их он не боялся. Действовать руками он умел.
Пленила его и простота. Никаких изысков, никаких сложностей. Он решил проверить, все ли помнит.
Схватить за руки?
Легко.
Встряхнуть?
Чепуха!
Прижать и осыпать?
О чем разговор!
Сказать: «Ты — моя!»…
Тут он задумался. Ему казалось, что лорд Икенхем, блистательный режиссер, не слишком силен в диалоге. Все ж как-то глупо. Лучше попыхтеть. Да, именно. Хватаем, трясем, прижимаем, осыпаем, пыхтим. Замечательно!
Гонимый напряженной мыслью, он ходил по холлу, склонив голову, загибая палец за пальцем. Когда вдохновение подсказало ему, что хорошо бы попыхтеть, он услышал глухой удар, а потом жалобный рев.
Решив, что за окном разбилась машина, он присмотрелся, разглядел неподалеку что-то весомое и, приглядевшись еще, опознал своего дядю; но только начал перед ним извиняться, как сердце его подпрыгнуло, словно балерина, репетирующая новое па. За сэром Эйлмером, невыразимо прекрасная, стояла Гермиона.
Она ему улыбнулась; она вообще сияла. Сгрузив издателя у кабачка, она подъехала к дому, когда сэр Эйлмер из него выходил, и так сильна была ее личность, что убедить его удалось за две минуты с четвертью. Издательство могло спать спокойно.
Тем самым она сияла. По-своему, как сестра, она любила старого друга и обрадовалась ему.
— Здравствуй, Билл, — сказала она, и он обрел дар речи, откликнувшись:
— Здравствуй.
Обрел этот дар и сэр Эйлмер.
— Какого черта ты тут торчишь? — спросил он. стоя на одной ноге, массируя другую. — Ходит, как носорог! Смотри под ноги.
Однако Билл смотрел на Гермиону. Он что-то такое слышал, но сосредоточиться не мог.
— Конечно, конечно, — сказал он.
— Что «конечно»?
— Да, правда? — откликнулся Билл.
Мастеру фырканья оставалось одно, и он фыркнул, после чего прошел в музей, решив разобраться во всем попозже. Стоит ли тратить силы на человека, который вообще идиот, а сейчас — в особенности?
Гермиона все сияла.
— Вот ты и вернулся, — сказала она. — Я очень рада. Как там, в Бразилии?
— Здорово.
— Хорошо?
— О, а, э, спасибо.
— Ты загорел. Много было приключений?
— Э,да, а.
— Наверное, много змей?
— О, о!
— Непременно все расскажи, а то я спешу. Надо повидать одного знакомого.
Билл откашлялся.
— Э… постой… — сказал он.
Сейчас или никогда, думал он. Они одни. Шагнешь — и схватишь. Пыхтит он и так. Лучших условий ждать нечего.
Но двинуться он не мог. Его сковала та слабость, которая сковывает стольких в наше время, а исцеляется — только бодрящей микстурой доктора Смита. Будь у него бутылка, что там — ложка микстуры, он бы пришел в себя. Но ее не было; и он копал ногой, таращил глаза, как все эти девять лет.
— Да? — сказала Гермиона.
(«Хватаем, трясем, прижимаем, осыпаем, пыхтим» — подсказало его суперэго, но тело не послушалось.)
— Да?
— Гермиона!
—Да?
— Гермиона…
—Да?
— Так, ничего, — сказал Билл.
И оказался один. За окнами, судя по звукам, отъехала машина. Гермиону он не винил. Вспомнив, как он мерзко блеял, словно диктор Би-би-си, он задрожал и удивился такой нечеловеческой трусости.
С горя он собрался было биться головой об стену, но передумал и решил пойти к себе, зарыться лицом в подушку.
4 Стремясь поскорее сообщить Отису благую весть, Гермиона решила не мешкать. Задержись она хоть на минуту, она увидела бы молодого человека без шляпы, но с выпученными глазами, который мчался от корта к дому. Кажется, Реджинальда Твистлтона уже сравнивали с кошкой на раскаленных кирпичах. Именно это сравнение пришло бы сейчас в голову стороннему наблюдателю.
Пронесясь над террасой, он влетел в дом; пронесясь над холлом, взлетел по лестнице; пронесясь над коридором, ворвался в свою бывшую комнату, и Салли, отдыхавшая в шезлонге, как амазонка после битвы, поднялась ему навстречу. Точнее, она тоже взлетела, словно снизу, сквозь подушки, быстро вылез большой гвоздь. Она умела владеть собой, но когда столкнешь в пруд констебля, это как-то возбуждает, и она подумала было, что ворвался Поттер.
Распознав свою ошибку, она стала спокойней, но ненамного.
— Мартышка! — сказала она.
— Салли! — сказал Мартышка.
Если мы сообщим, что его очень тронул разговор с лордом Икенхемом, направившимся позже в кабачок потолковать о Бразилии, вы вправе обвинить нас в сдержанности. Чувства бушевали в его груди, и среди них выделялись благодарность, стыд, любовь, какой он еще не испытывал, хотя влюблялся регулярно с самых юных лет.
Он совершенно забыл о Гермионе. Он помнил только о Салли. Примерно так же, как Билл, собирался он хватать, трясти, целовать и пыхтеть, с той лишь разницей, что Билл представлял себя в роли костоправа, а Мартышка — скорее паломника, приближающегося к святыне. Да, мы неточны, слова «хватать» и «трясти» тут не подходят. Оставим «пыхтеть» и «целовать».
Пыхтел он и так; что же до поцелуев, Билл Окшот, окажись он рядом, получил бы наглядный урок.
— О, Салли! — говорил Мартышка.
— О! — говорила и Салли.
Время не двигалось. Во внешнем мире люди чем-то занимались. Констебль переодевался. Лорд Икенхем шел по деревне. Гермиона ехала в том же направлении, на полмили дальше. Сэр Эйлмер поправлял экспонаты. Билл Окшот лежал лицом в подушку. А в Лондоне леди Босток, пересмотрев журналы, впала в легкую дремоту.
Мартышка же и Салли в благоухании фиалок и роз слушали нежную музыку, которую исполнял на редкость умелый оркестр, состоявший в основном из арф и скрипок. Констеблем, лордом Икенхемом, сэром Эйлмером, леди Босток, Биллом и Гермионой они не интересовались. Обняв Салли поудобней (они сидели в шезлонге). Мартышка удивлялся, что бывают такие идиоты, такие редкие кретины, как этот полный дурак, расставшийся с единственной девушкой на свете.
— Нет, какой болван!
— А я?
— Я хуже, никакого сравнения.
— Это я виновата.
— Нет!
— Я.
— Нет!
— Я!
Спор разгорался, и Мартышка уже произнес было: «Нет», но лицо его перекосилось, как за четырнадцать часов до того, когда в гостиную вошел Билл Окшот.
