Мигель Астуриас - Ураган

— Выходит, лавочник помогает вам населять здешние места. У него, наверное, уже несметное число светловолосых детишек.

— Каждый изворачивается как может, лишь бы заработать. Ну а мы рано или поздно отсюда уедем.

— Ребятишки-то останутся.

— Не так уж много их останется. Климат прескверный, нищета, недоедание… Болезни тоже пожирают детей почем зря, у них зубки острые, всякая там корь, свинка, золотуха, скарлатина, ангина, коклюш… О знаменитых солитерах я уж и не говорю.

— Зеленый ад. Приезжают сюда люди, мужчины и женщины, и ведут себя как звери во время течки. Не то водка действует, не то климат, а может, эти самые параллельные линии, не знаю. Да, я тебе собиралась разобъяснить, что думает на этот счет Лестер Мид.

— Тогда я еще бокальчик тяпну. Хочешь?

— Нет, я утром пить не люблю. Я по ночам больше. И потом, мне это виски не нравится, очень уж пахучее. Послушай-ка теорию Мида о сексе, очень даже любопытно. Жизнь между параллельными линиями возбуждает в мужчинах страсть все к новым и новым женщинам, женщины тоже легко отдаются, охотно меняют любовников. Все до одной, любой расы, любого класса и уровня. А отчего? Оттого, что и мужчины и женщины чувствуют, что попали в клетку, и в отчаянии стараются забыться в волнах страсти, в любовной игре. Представь себе наши плантации, прямоугольные, две стороны длинные, две короткие, приделать только с четырех сторон решетки, и вот мы — звери в клетках, клетки стоят рядами, одна за другой, все клетки, клетки, клетки… до самого моря.

— Клетки, звери и укротители.

— Правильно, Лестер как раз и говорит, что мы — укротители, в руках у нас бич — трудовой договор, а на конце бича еще свинчатка привешена — пункт о праве Компании уволить любого рабочего…

— Ха-ха! Неужели он прав? Страшно! — Уокер опять осушил бокал, а Тьюри Дэзин снова зажгла сигарету. Уокер вытер губы салфеткой. — В самом деле, мы все сидим в клетке, — сказал он, — и я, и ты, и наши приятели. Задыхаемся, видим небо только сквозь железные прутья, а сломать эти прутья нельзя, потому что их нет… Опять проклятые параллельные линии! Страшно! Страшно! И убивают нас не тропики, не сельва, не болота с москитами, не лихорадка желтая или черная… нет! Мы болеем и умираем от ужаса. Мы — звери, вот и бегаем по своей клетке из угла в угол. Хуже, чем в аду. В аду ты тоже горишь, но там, наверное, нет такой безысходности, бессмыслицы… Мечешься, мечешься, все ждешь, ищешь, где же конец, а сам знаешь, что конца нет и не может быть никогда.

Налитыми кровью глазами Уокер медленно обвел гостиную. Над полкой с книгами висел портрет его матери, поблескивала рамка из чеканного серебра. Уокер взглянул на портрет, сказал отрывисто:

— Люди старого поколения — счастливые, потому что они… — Он поставил бокал на стол, весь съежился, поднял плечи. Его била дрожь.

— И думать нечего, все очень просто, — продолжила Тьюри Дэзин. — Они, как говорит Лестер Мид, устояли перед дьявольским соблазном. Отказались от богатства, от сказочных прибылей, от власти, которую дают деньги, от всего, о чем вещал дьявол с горы надежд. У них хватило на это мужества, честности. А мы только заслышим голос Искусителя, бежим со всех ног подписывать договор. Ну и попадаем в клетку.

— Но здесь и вправду можно сказочно разбогатеть. Цифры прибылей просто астрономические. Если, например, ребенок начнет считать, сколько приносят банановые плантации, причем считать сразу тысячами, он состарится, а до конца так и не досчитает.

— Ну, ты преувеличиваешь.

— А власть? Власть, Тьюри Дэзин? Для меня главное в соблазнах дьявола — это власть, а богатство — оно дает такую власть… Так что по мне Париж стоит обедни.

Тьюри Дэзин встала — пора уходить, она уже узнала, что было на вечеринке у Мидов. Уокер тоже встал, надел соломенную шляпу — он выйдет вместе с Тьюри.

— Я все равно уже опоздал в контору, — сказал он, запирая дверь. Пойду-ка похлопочу о ребенке, надо же найти ему папочку.

— Ты же нашел какого-то лавочника.

— Не так-то это просто, надо еще его уговорить, у него, видишь ли, угрызения.

— У всех угрызения. Но является Искуситель, и никто не в силах устоять.

Эрни Уокер, изрядно выпивший, появился в дверях лавки дядюшки Чичигуо[19], приемного отца целого выводка белокурых ребятишек. Эрни снял соломенную шляпу (волосы тотчас же упали на лоб) и произнес с заметным английским акцентом:

Дядюшка Чичигуо, темнолицый, с тусклой, как зола, шелушащейся кожей, обернулся с неудовольствием — стишок явно пришелся ему не по вкусу. Он был занят — «снимал стружку» с одного из своих Должников, тощего как скелет крестьянина в пончо, белой рубахе и платке, завязанном узлом на шее.

— Так что смотри, как тебе лучше: либо заплатишь, что должен, либо тащи вещички.

— Как ты со мной разговариваешь? Это не дело. Мы все ж таки родственники, дочка-то моя с тобой путалась, а мне какая корысть? Ничего не досталось. Мотыгу купил, а то все тряпки, все ей, чтоб чувствовала твою доброту.

— Ну это ты напрасно надеялся, тут я никому потачки не даю. Бери в лавке что хочешь, а настал срок — плати. Не можешь — тащи вещи. Как живот подведет с голодухи, так ко мне бежите, пятки лижете, и святой-то я, и такой, и сякой… а как платить — гавкаете, будто собаки. Тут недавно один, не знаю, как его звать, разорался, меня, дескать, они первого повесят на столбе.

Крестьянин вышел, не сказав ни слова. Но дядюшка Чичигуо никак не мог успокоиться:

— Повесить хотят… Меня! Почему же не управляющего? Нашли козла отпущения! Я человек маленький. Конечно, устроено ловко, сколько б они ни заработали, все у них отбирают. А кто? Вы! — Длинным узловатым пальцем лавочник ткнул в Уокера. — Идете на всякие хитрости, лишь бы побольше из них выжать. И не стыдно, миллионами ворочаете, а занимаетесь такими делами, ночью орали под окном, грозились шкуру с меня содрать… сволочи… Кстати вы пришли, мистер Эрни, вас они тоже включили в список, вот мы с вами вместе и будем висеть, как гроздь бананов, пока ястребы нами не займутся!

— Меня-то за что?

— За баб. У вас больше жен, чем у султана в гареме. Они шестерых таких собираются на тот свет отправить, начнут с вас, потом чоло[20] Сифуэнтеса, дона Медардо, мистера Абернеси и еще этого, они его называют Минор, он тоже очень до баб охочий.

Он засмеялся. От Уокера пахло виски, и лавочник жадно принюхивался, дышал в самое его лицо, так что волосы на лбу Уокера шевелились.

— Хи-хи, Риппи тоже в их списке, и сеньор Андраде или Андрадес, что ли, как его там, и сам дон Хуанчо Монхе. В столице вы можете получить прощенье, придет святая неделя, устроите процессию, напялите капюшоны, и господь бог простит вам все ваши мерзости. Ну а здесь дело другое, того и гляди гроза начнется, по всему побережью пойдет, уж я знаю, лавочник — он вроде барометра… Никто платить не хочет… сукины дети… вот вы сейчас сами видели… этот самый был аккуратный, как пройдет неделя, так и тащит какую ни на есть вещь в счет долга. Конечно, мне от такой платы тошно, но ему-то еще тошней… А теперь вот совсем не платят, пугаешь их, уговариваешь и так и эдак…

Снаружи яростно палило белое полуденное солнце, но в лавке было прохладно, полутемно, как в туннеле. Крысы без конца перебегали от одной стены к другой, будто качались маятники с блестящими глазками. Волоча огромную шляпу, вошел надсмотрщик, тишина лавки наполнилась звоном шпор.

— Проклятье, никого я не уговорил. Все поднялись, даже индейцы, уж на что были тихие, и те.

Лавочник и Эрни Уокер молчали.

— Не работают, ничего не делают, — продолжал надсмотрщик. — Как все равно мертвые, с места не сдвинешь. Или пьяные… глядят грустными глазами и не шевелятся. Напились, видно. Пьяница, он вроде как уродец в бутылке со спиртом, а вы, мистер, в бутылке с виски.

Эрни Уокер сердито покосился на надсмотрщика. Лавочник спросил, зачем он явился.

— Я явился сказать, что Сарахобальду исколотили…[21] И не работают… Началось…

Услыхав о Сарахобальде, огромный, черный, свирепый лавочник захныкал, как маленький.

— Вот запру погреб да так спрячусь, пусть хоть все вверх дном переворачивают, а меня не найдут…

— Она в больнице, Сарахобальда-то, — сказал надсмотрщик, — бедняга, котлету из нее сделали.

Сарахобальда действительно лежала в больнице, совсем седая (видимо, поседела от страха, когда ворвались к ней в дом), серая, сморщенная, как старая грязная тряпка.

Угрозы она слышала уже давно и не слишком им верила, но на этот раз прямо на ее глазах начался настоящий погром: изорвали в клочки бумажки с заговорами и гадальные карты, по которым Сарахобальда предсказывала судьбу, опрокинули фильтры, разлили пахучие бальзамы, перебили бутылки с настоями… На полу среди обрывков и осколков неподвижно застыли на лапках изумрудно-зеленые жабы… Всего хуже было то, что у Сарахобальды началось кровотечение. Когда ворвались в кухню, где она обычно приготовляла свои зелья, кто-то ударил ее ногой, и она полетела на пол… Какой-то одноглазый сжалился над ней и повел в больницу. Кровь хлестала из женщины на каждом шагу, тогда он решил нести ее и взвалил себе на плечи. «Запачкаешься кровью, могут, пожалуй, притянуть к ответу… — подумал кривой, — но либо делать добро до конца, либо совсем не делать». И он явился в больницу, волоча на себе Сарахобальду.