- Хорошо, но как её туда доставить?
- Запросто, беим! За десять курушей найдём себе помощника, возьмём пару палок, сделаем носилки, положим больную и понесём.
- Ради Бога, Ибрагим, сколько бы это ни стоило, я заплачу.
- Только прошу тебя, не вмешивайся, ради аллаха, когда я буду торговаться. Что, тебе денег некуда девать? Я тотчас.
Ибрагим стремглав бросился к головному вагону и исчез в толпе.
С Ибрагимом мы ссорились только по одному поводу: он всегда разводил экономию и любое дело старался обстряпать, чтобы было подешевле. Наивный парень! Он полагал, что переплаченные десять курушей могут отразиться на благосостоянии хозяев фирмы, ворочавших десятками и сотнями тысяч лир. Когда же я, чтобы ускорить дело, не торгуясь, выкладывал требуемую сумму денег, он вечно совал свой нос и начинал отчаянно торговаться - с грузчиками, с чиновниками, с таможенниками. Если я отмахивался от него, он с нескрываемой досадой говорил:
- Тебе что, беим, денег некуда девать?
Вскоре Ибрагим вернулся с каким-то бедно одетым человеком. Они быстро сделали носилки и на них положили больную, плотно закутали её в одеяло, а сверху ещё накрыли куртками. Ибрагим даже снял с себя непромокаемый плащ.
- Смотри, простудишься, - предостерег я Ибрагима.
- Ничего, нести всё-таки далеко. Вспотею, ещё хуже будет. Одной-то рукой трудно будет.
Наконец наш маленький отряд тронулся в путь. Я взял свой чемодан, в руках у девушки был лишь небольшой саквояж.
Идти против ветра было нелегко. Время от времени она останавливалась, чтобы перевести дыхание. Её чаршаф побелел от инея.
- Вам тяжело, дайте мне ваш саквояж, - предложил я.
Она с благодарностью посмотрела на меня.
- Ни в коем случае, эфенди. Да будь у меня немножко больше сил, я сама бы понесла ваши вещи. Я так вам признательна.
- Право же, это все пустяки. Долг каждого человека.
До самой деревни мы не обменялись больше ни словом, даже не познакомились.
По дороге Ибрагим со своим напарником всего два раза останавливались, опускали на землю носилки, чтобы передохнуть.
- Ты очень устал, Ибрагим. Дай я немного понесу.
- Лучше себя донеси, беим! - отшучивался Ибрагим, потом серьёзным тоном добавлял: - Я совсем не устал, просто неудобно мне, ведь одной рукой приходится тащить. Вон моему товарищу - хоть бы что!
Бедняга Ибрагим завидовал, что у его товарища обе руки.
Навстречу нам попалось несколько деревенских парней, они шли поглазеть на застрявший поезд. Ибрагим узнал у них всё, что нам было нужно. Мы добрались до деревни, через четверть часа уже устроили больную, а потом нашли ночлег для себя. Женщины остановились в небольшом домике у одинокой старухи, солдатской матери.
- Да ежели больной нельзя будет ехать, живите здесь сколько душе угодно, - успокоил староста. - Заплатите старухе - и дело с концом. Она же вас век благодарить будет.
Пожилая крестьянка принесла охапку хвороста, развела огонь, расстелила для больной чистый ватный тюфячок.
Девушка достала из саквояжа лекарство.
- Мама у нас частенько болеет, потому без лекарства мы-никуда не ездим, - объяснила она.
Я спросил, чем больна её матушка.
- Давно уже болеет, очень она слабая и нервная. А смерть моего брата совсем её подкосила.
Больная отогрелась около огня и стала понемногу приходить в себя. Она открыла глаза, удивлённо посмотрела вокруг и даже сказала несколько слов. Девушка налила в глиняную кружку из чайника кипятку, заварила липовый цвет и стала поить её, как маленькую.
- Как ты себя чувствуешь, мамочка? - спрашивала она, гладя ей руки. - Если бы не этот господин, мы бы, наверное, погибли. У тебя ничего не болит?
- Надеюсь, ночь пройдёт спокойно, - сказал я, вставая и раскланиваясь. - Если что вам потребуется, не стесняйтесь, дайте нам знать. Утром я вас навещу. Девушка проводила меня до дверей.
- Не знаю, как вас и благодарить, бейэфенди. Не нахожу просто слов.
Ветхая крестьянская лачуга, в которой мы нашли приют и ночлег, всю ночь сотрясалась от ветра. Скрипели доски, с печки сыпалась глина, в трубе жалобно завывал ветер. Всю ночь я не сомкнул глаз. Утром спросил у Ибрагима, что нам делать дальше.
- Ничего, - ответил он. - Сейчас растопим печь, и можешь сидеть да греться. Дороги замело. Даже мост за деревней, говорят, рухнул. По деревне и то не пройдёшь. Дай бог, дней пять тут просидим.
- Хоть бы добраться до Ушака.
- А чего беспокоиться, беим! В дороге разное случается. Надо благодарить всевышнего, что хоть здесь устроились. Другим и того хуже. Немного погодя схожу к поезду, посмотрю, как там наши попутчики.
- А как чувствует себя больная?
- Только что у них был. Вроде бы всё в порядке. Раздобыл им кое-что поесть. Хозяйка-старуха готовит завтрак. Пусть тебе спасибо скажут.
Ибрагим - мастер на все руки, хоть и был сам без одной руки, - быстро приготовил отменную похлёбку, и мы поели. Я оделся и вышел навестить больную.
Сначала я решил заглянуть на минутку, чтобы только поздороваться, и сразу же вернуться домой. Но девушка, увидев меня, очень обрадовалась, сказала, что её мать хочет со мной побеседовать. Почти целый час мы просидели около печки, в которой весело горел огонь. В комнате было тепло и пахло сосновыми дровами.
Больная оказалась нервной, избалованной стамбульской дамой, лет сорока пяти. К утру ей стало лучше, но она всё ещё была очень слаба, то и дело закрывала глаза, словно впадая в беспамятство. Она была замужем за отставным полковником, и жили они в Бейлербее[26]. Месяц назад вместе с дочерью поехала в Измир навестить тяжело раненного сына. Он был артиллерийским лейтенантом. В бою под Чешме[27] его ранило в грудь. Отправили в Измир, в госпиталь. Сделали две операции, но спасти не удалось.
Вспомнив о сыне, больная расплакалась.
- Ах, бейэфенди, если бы вы только знали, каким прекрасным мальчиком был наш Хикмет. Чистосердечный ангел. Без него мне жизнь не мила. Она, наверное, долго говорила бы о любви к сыну, если бы не девушка, которая сидела рядом, задумчиво устремив взгляд в огонь. Она вдруг встрепенулась и, умоляюще глядя на мать, сказала:
- Ради Бога, мамочка, тебе нельзя волноваться. Больная замолчала и опять закрыла глаза. На её ресницах блестели слёзы.
Я поспешил завести разговор о погоде, и девушка - её звали Рана - спросила меня:
- Когда же мы сможем отсюда выбраться?
- Если верить Ибрагиму, снег нас продержит в плену дня три-четыре. К поезду нельзя пройти. Путь закрыт.
Мой ответ очень расстроил Рану, и я поспешил её успокоить:
- Ну стоит ли волноваться? Нам повезло. Мы попали в гостеприимную деревушку, к хорошим людям. Дня через три или четыре путь откроется, а за это время ханым-эфенди окрепнет. После вчерашних волнений ей нужен покой, и я думаю, трогаться в путь не следует, даже если поезд и пойдёт. Коли вам что-нибудь понадобится, только скажите: я всегда к вашим услугам.
Тут они вдруг переглянулись, и я сразу испугался, что моё желание помочь им может быть неправильно истолковано.
- У меня ведь тоже отец был военным. Наш долг - помогать друг другу, - словно оправдываясь, добавил я.
Судя по их виду и разговору, нетрудно было догадаться, что они принадлежат к вполне благопорядочному кругу - из стамбульской семьи среднего достатка. Ране было, очевидно, лет двадцать, а может, даже двадцать два. Но она казалась такой хрупкой и тоненькой, а глаза её были такими чистыми и голубыми, что, право, её вполне можно было принять за ребёнка.
Пока мы разговаривали, вернулся Ибрагим. В поезде, кроме сторожей, никого не осталось. Многие пассажиры отправились в Ушак на лошадях, остальные нашли приют в нашей деревне.
Мы прожили в маленькой, глухой деревушке одиннадцать дней. Можно было подумать, что она отрезана от всего мира, точно необитаемый остров, затерянный в безбрежном океане. Пожалуй, ни одной весной я не чувствовал такого прилива сил, бодрости, как после этой снежной бури. Я больше не был похож на того Иффета, которого отметили несмываемым клеймом позора. Здесь, в этой деревне, все относились ко мне с уважением, и когда я говорил о боге, о честности и искренности, надо мной никто не подсмеивался.
Для Раны и её матери я был ангелом-хранителем. Первое время я старался, насколько это было возможным, держаться от них на расстоянии. Но потом, когда они прониклись ко мне таким доверием и уважением, сам привязался к ним.
Да и они ко мне очень привыкли, словно я принадлежал к их семье.
***
Однажды утром, как обычно, я пришёл их навестить. Взглянув на Рану, я снова понял, что она чем-то расстроена: опять очень бледна, а глаза красны от слёз.
Больная дремала. Девушка поправила платок на голове матери, прикрыв её растрепавшиеся волосы. Потом предложила мне сесть около печки.
