Но подходя к дому, где уже ждали его Бесси и жена, он постарался на время забыть о тревогах. Обе женщины тянули руки, чтобы помочь ему снять куртку, но Натан отстранил их.
— Полегче, девочки, полегче! Неужели человек уже и выпутаться из одежки не в силах без посторонней помощи? Я чуть не зашиб тебя, малышка, — и он продолжал болтать, стараясь хоть на время удержать их от расспросов о том, что занимало сердца всех троих. Но тяни — не тяни, вечно оттягивать невозможно, и жене неустанными расспросами удалось вытянуть из него куда больше, чем он сперва собирался рассказать, и более, чем достаточно, чтобы горько опечалить обеих слушательниц — но все же самое худшее славный старик схоронил в глубине души.
На следующий день Бенджамин приехал домой, чтобы провести там неделю-другую прежде, чем пуститься в свой великий поход в Лондон. Отец его держался с ним отчужденно, важно и печально. Бесси же, которая сперва всячески выказывала свой гнев и наговорила Бенджамину немало резких слов, постепенно начала даже обижаться на дядю. Ну зачем он так долго упорствует и все еще суров с сыном? Бенджамин ведь вот-вот уедет. Что до ее тети, то она трепетно хлопотала вокруг комодов и ящиков для белья, словно боялась хотя бы на миг задуматься о прошлом или будущем. Лишь раз или два, подойдя к сидящему у камина сыну, она внезапно склонялась над ним и целовала в щеку или гладила по голове. Впоследствии — много лет спустя — Бесси вспоминала, как в один из этих разов он с нервным раздражением отдернул голову и пробормотал — его мать не слышала этих слов, зато Бесси слышала:
— Неужели нельзя оставить человека в покое?
По отношению же к самой Бесси он держался с отменной учтивостью. Никакое другое слово не может так точно описать его манеру: не тепло, не нежно, не по-братски, но с претензиями на безукоризненную вежливость по отношению к ней как к привлекательной молодой особе. Но учтивость эта совершенно терялась во властной и грубоватой манере держаться с матерью или угрюмом молчании перед отцом. Пару раз он даже рискнул отпустить кузине комплимент по поводу ее внешности. Бесси замерла, изумленно глядя на него.
— С чего бы это тебе вдруг вздумалось заводить речь о моих глазах? Неужто они так изменились с тех пор, как ты последний раз видел их? Уж лучше бы помог матери найти оброненные спицы — ты, что, не замечаешь, что бедняжка плохо видит в потемках?
И все же Бесси вспоминала любезные слова кузена еще долго после того, как он о них и думать забыл, и все гадала, какие же на самом-то деле у нее глаза. Много дней после его отъезда она жадно вглядывалась в маленькое овальное зеркало, что обычно висело на стене ее крохотной комнатенки (но по такому поводу Бесси снимала его), придирчиво рассматривая глаза, которые он так нахваливал, и бормоча про себя: «Миленькие ласковые серые глазки! Хорошенькие серые глазки!» — пока наконец не вспыхивала, точно маков цвет, и со смехом не вешала зеркало обратно на стену.
В те дни, когда он собирался в какие-то неясные дали и неясное место — город под названием Лондон — Бесси старалась забыть все дурное в нем, все, что шло вразрез с тем, как, по ее мнению, примерному сыну подобало чтить и уважать своих родителей — и многое, ох как многое, приходилось ей забывать. Например, сколь презрительно он отверг домотканные и самошитые рубашки, над которыми с такой радостью трудились его матушка и сама Бесси. Правда, он мог не знать — нашептывала ей любовь — с каким тщанием прялись тонкие и ровные нити, как, отбелив пряжу на солнечном лугу и соткав ее, любящие женщины снова раскладывали полотно на душистой летней траве и оно ночь за ночью омывалось чистой росой. Он не знал — никто, кроме Бесси не знал — сколько неуклюжих или неверных стежков, которые не могли распознать ослабевшие глаза его матери (невзирая на немощь, она упорно желала делать все самое главное сама) потом, по ночам, перешивала Бесси в своей комнате, проворными пальцами нанося новые стежки. Всего этого он не знал — иначе ни за что не стал бы пенять на грубую ткань и старомодный покрой этих сорочек, иначе ни за что не стал бы вымогать у старой матушки деньги, отложенные с продажи яиц и масла на покупку модного льна в Хайминстере.
Хорошо, однако, было для душевного спокойствия Бесси, когда эти жалкие сбережения Хестер вышли из своего хранилища — старого чайника — на белый свет, что девушка не знала, как часто и с каким трудом ее тетя, бывало, пересчитывала эти монеты, то и дело ошибаясь, путая гинеи с шиллингами, сбиваясь и начиная сызнова, так что редко насчитывала один и тот же итог. Но Бенджамин — этот единственный сын старой четы, эта надежда, эта любовь — имел еще некую странную, завораживающую власть над всеми домочадцами. Вечером накануне отъезда он сидел между родителями, держа их за руки, а Бесси притулилась на своей старенькой табуреточке, положив голову на тетины колени и время от времени поглядывая снизу на лицо кузена, точно всем сердцем вбирая в себя милые черты, пока взгляды их случайно не встречались — а тогда она лишь отводила глаза и вздыхала украдкой.
Тем вечером он допоздна засиделся со своим отцом, еще долго после того, как женщины разошлись по спальням. Да, по спальням, но не ко сну — ручаюсь вам, что седая мать ни на мгновение не сомкнула глаз, пока на улице не забрезжили первые лучи хмурого осеннего дня, а Бесси, лежа без сна, слышала, как тяжелые неторопливые шаги ее дяди поднимаются наверх, как он достает старый чулок, служивший ему банком, и отсчитывает оттуда золотые гинеи — на миг он остановился, но тут же продолжил счет, словно решив одарить сына по-царски. Еще одна длинная пауза, во время которой девушка смутно различала какие-то слова — совет ли, молитву ли, ибо голос принадлежал ее дяде — а затем мужчины отправились спать. Комнатка Бесси отделялась от спальни ее кузена лишь тоненькой деревянной перегородкой, и последним звуком, что различила она прежде, чем ее уставшие от плача глаза наконец сомкнулись — это мерное позвякивание гиней, точно Бенджамин играл отцовским подарком в расшибалочку.
Утром он уехал. Бесси до смерти хотелось, чтобы он попросил ее хоть немного проводить его по дороге до Хайминстера. Девушка проснулась ни свет ни заря, заранее сложила всю одежду на постели — но не могла пойти с ним без приглашения.
Осиротевшие домочадцы старались держаться мужественно и с небывалым рвением погрузились в дневные труды, но почему-то, когда настал вечер, оказалось, что сделано ими совсем немного. Нелегко работать с тяжестью на душе, и кто скажет, сколько тревог, забот и печали унес каждый из них в поле, за прялку, в коровник. Прежде Бенджамина ждали домой каждую субботу, ждали, хотя он мог вовсе и не прийти, или же, если и приходил, то разговоры велись такие, что визит этот не был в радость. Но все равно он мог прийти и все могло быть хорошо, и тогда, на закате дня, как счастливы были эти простые люди. Но теперь он уехал, наступила унылая зима, зрение стариков все слабело и, как бы ни старалась Бесси весело щебетать, словно ни в чем не бывало, вечера на ферме стали долгими и безотрадными. Да и писать Бенджамин мог бы почаще — так думал каждый в доме, хотя, выскажи кто эту крамольную мысль вслух, двое остальных яростно ополчились бы на него.
— Ручаюсь! — с чувством сказала девушка, набрав по дороге из церкви букет первых подснежников, что проклюнулись на солнечных и защищенных от ветра склонах холмов, — ручаюсь, что никогда не будет больше такой отвратительной, унылой зимы, как нынешняя.
За последний год Натан и Хестер неузнаваемо переменились. Прошлой весной, когда Бенджамин еще подавал больше надежд, чем страхов, его отец и мать выглядели тем, что я мог бы назвать «крепкой пожилой парой» — четой, еще способной поработать на славу. Теперь же (и виной тому было не только отсутствие сына) оба они казались дряхлыми и слабыми, точно каждодневные заботы ложились на их плечи слишком тяжкой ношей. Ибо до ушей Натана долетели поистине горестные вести о его единственном сыне, и старик с сумрачной торжественностью пересказал их жене, особенно напирая на то, что все это слишком ужасно, чтобы в это поверить, и все же «Помоги нам Господь, если он и вправду такой дурной мальчик!» От бесчисленных слез глаза несчастных родителей иссохли и ввалились, и старики долго сидели бок о бок, вздыхая и дрожа и не смея даже взглянуть друг на друга, а потом Хестер сказала:
— Не надо ничего рассказывать девочке. Юные сердца так легко разбиваются, и она еще, чего доброго, вообразит, будто все это правда, — тут голос несчастной матери оборвался сдавленным рыданием, но она взяла себя в руки и продолжала более твердо: — Нет, не надо ничего говорить ей, он раньше ведь был так к ней привязан, и если она не перестанет хорошо о нем думать и любить его, быть может, ее молитвы еще выведут его на верный путь.
— Да услышит Господь твои слова! — откликнулся Натан.
