Они прошли мимо чудесной, в стиле барокко, Испанской Лестницы с цветочными киосками у подножия и неожиданно наткнулись на трех слепых музыкантов, игравших примитивную, монотонную, но довольно трогательную мелодию на скрипке и двух гитарах. Робин дал монету старшему, их импресарио.
— Я всегда даю им что-нибудь, — сказал он. — Из братского чувства, должно быть. Я ведь сам живу щедротами других. Музыканты говорят, что их импресарио очень плохо обращается с ними, но уйти от него они не могут. Вот древнеримский бассейн, — не правда ли, как великолепны эти каменные дубы?
Они прошли через какие-то ворота и вышли на проспект, по левую сторону которого тянулись сады с апельсиновыми деревьями и цветущими мимозами.
Спустившись по небольшому склону, они очутились на пустынной площадке, усыпанной гравием, где было много скамеек, деревьев и бюстов из каррарского мрамора.
— Это все герои итальянского Возрождения, — ответил Робин на вопрос Тони. — Но кому до них дело?
Я здесь чувствую себя скорее приверженцем папы, чем Гарибальди.
— А разве папская власть была когда-нибудь социалистической? — с невинной усмешкой спросил Тони.
— Во всяком случае, она была не хуже всякой другой — она не донимала народ.
— Тогда, значит, она лучше всего, что можно вообразить, и я бы сказал…
Но Тони так и не договорил того, что он хотел сказать.
Они подошли к балюстраде высокой террасы, откуда открывался вид на Рим. Первым, что бросилось в глаза, был собор святого Петра во всем своем несравненном величии; затем громадная, почти круглая площадь у его подножия, с трамваями, фиакрами и людьми, снующими, словно жучки на задних лапках.
На одном конце площади виднелись еще два почти одинаковых купола, а на другом — тройные ворота.
Все остальное — море крыш, колоколен и куполов, тонко и четко выступавших в ясном солнечном свете.
Это было чудесно, но захватило Тони меньше, чем первое впечатление от Флоренции. Рим был только олицетворением мощи и великолепия, Флоренция — человеческой жизнью, ставшей прекрасной… Он вздрогнул от пушечного выстрела, прогремевшего над городом, и замер, слушая внезапно поднявшийся перезвон сотен колоколов; колокола звучали по-разному: одни — глубоко и звучно, другие — высоко, пронзительно-звонко и заливисто, но все мелодично и стройно.
— Полдень, — сказал Робин. — Теперь вам понятно, откуда Рабле взял свой Звенящий остров [50]? Идемте-ка завтракать.
Робин потащил Энтони к фиакру, они уселись и покатили вниз по извилистой улице, выехали на площадь, потом по длинной, прямой улице Корсо попали на другую большую площадь с огромным дворцом в стиле Ренессанса с правой стороны и сложной громадой белого мрамора и золота впереди.
— Ужасно, не правда ли? — сказал Робин. — Посмотрите на Виктора Эммануила [51]. Они до сих пор обожают скульптуру и архитектуру, но мастерство утрачено. За этой уродиной находится Капитолий, а дальше Форум. Вот эта вторая громадина была когда-то венецианским посольством; я вам говорил, что это был рай для дипломатов.
С площади они свернули на длинную узкую улицу.
— Via delle Botteghe Oscure — улица темных мастерских, — пояснил Робин. — Вполне подходящее название. Посмотрите-ка, в каком мраке работают эти люди, вернее, будут работать, — сейчас они ушли завтракать. Вернутся только в три часа.
Они вошли в ворота и очутились во дворе, сплошь заросшем виноградом. Редкие золотые листья еще висели на искривленных ветвях, время от времени какой-нибудь листок отрывался и медленно падал, кружась в неподвижном воздухе.
— Они оставили для нас столик на солнышке, — сказал Робин. — Giorno [52], Аттилио!
— Giorno, signore, — ответил очень толстый молодой официант с двухдневной черной щетиной на ухмыляющейся физиономии.
— Как его зовут? — спросил Тони.
— Аттилио, Аттила, похож на свирепого гунна, не правда ли? Он и его брат держат это заведение вместе со старухой матерью, которая вечно жалуется на ревматизм, а готовит восхитительно. Можно заказывать?
— Да, пожалуйста.
— Я много размышлял с тех пор, как попал сюда, — сказал Робин, заказав официанту весьма обдуманное меню, — в результате я настроен более оптимистически, чем когда-либо.
— Это меня не удивляет, — ответил Тони; глядя вверх сквозь виноградные ветви на ясное, нежное небо и щурясь от солнца.
— Куда бы я ни пошел, я всюду встречаю людей, которые жаждут уничтожить зло в мире и готовы терпеть какие угодно жертвы во имя лучшего будущего.
Это очень утешительно. Мы, по-видимому, находимся накануне великих событий, — между прочим, как вам нравятся равиоли?
— Очень вкусно. В них положили какие-то душистые травы. Вы не знаете, что это такое?
— Нет, — сказал Робин рассеянно. — Уж они найдут, что положить. Старая синьора делает их чудесно, невзирая на ревматизм. А как вам нравится вино?
Тони глотнул немного прозрачного золотистого легкого вина, сохранившего аромат винограда.
— Восхитительное! Просто какая-то поэма из винограда и солнечного света — настоящий Бахус в бутылке. Как оно называется?
— По-местному, «Треббьяно»; оно особенно хорошо в этом году. У них есть еще мускатель, очень сладкий и крепкий, но замечательный в своем роде.
Вы должны его попробовать.
— А это дорогой ресторан? — спросил Тони.
— Да, пожалуй, — завтрак здесь обойдется по три лиры с человека. Но мы ведь сегодня празднуем ваш приезд. Я вам покажу место, где завтрак стоит не дороже одной лиры, вместе с вином. Чтобы ходить сюда каждый день, нужно быть богачом.
Они принялись за жареных креветок, очень странного сладкого вкуса, потом подали нежных молодых цыплят с салатом, винные ягоды, орехи и свежие апельсины; попробовав апельсин, Тони понял, что это был первый в его жизни действительно сладкий апельсин. В конце завтрака Робин храбро заказал полбутылки мускателя и протянул Тони сигару.
— Послушайте! — воскликнул Тони. — Не слишком ли мы разошлись с вами? Я буду пьян.
— Не будете, — ответил Робин. — Это натуральное вино. А сигары стоят по одному пенни, если вас так пугают расходы. Я как раз хотел вам сказать: я считаю, что такие люди, как мы, должны показать миру, как надо жить, не дожидаясь перемен, которые должны произойти.
— Мы это как раз и делаем, — сказал Тони, — если бы всем было так хорошо, как мне сейчас, мир был бы настоящим раем.
— Я не это имел в виду, — возразил Робин. — В конце концов мы с вами сейчас наслаждаемся за счет других людей. Нет, я думаю вот что: нам следовало бы найти какое-нибудь место за пределами Европы и основать маленькую колонию на демократических началах — мои друзья, ваши друзья и еще какие-нибудь хорошие люди, которые захотели бы присоединиться к нам. Мы делали бы все сообща, выращивали бы что нам хочется, ну, словом, показали бы миру, что такое действительно счастливая община, если отказаться от всей этой механизации, погони за деньгами и прочей мерзости.
И Робин стал рисовать заманчивую картину: что они стали бы делать и как все были бы счастливы.
Он говорил с таким воодушевлением, что Тони подумал: а как и в самом деле это было бы хорошо, — и ему даже казалось все возможным. После долгого путешествия сытная еда и вино приятно разморили его, будущее казалось ему прекрасным, но сейчас ему больше всего хотелось спать.
— Да, это было бы замечательно, — не совсем уверенно заключил он, подавляя зевок.
Два месяца пролетели так быстро и весело, что Энтони только тогда понял, как давно он уехал из дому, когда получил от отца письмо, в котором тот спрашивал, скоро ли он думает вернуться, и напоминал, что денег он больше не получит. Проверив свой наличный капитал, Тони убедился, что у него еще осталось около шестидесяти пяти фунтов. Возвращаться, да еще в начале весны, казалось нелепым, поэтому он ответил уклончиво и послал два своих альбома с эскизами, в доказательство того, что он «изучает архитектуру». Тони прекрасно понимал слабость своих доводов, ибо эскизы не имели никакого отношения к систематическому изучению архитектуры и ясно показывали, что он просто наслаждается, осматривая здания и скульптуру. Он сознавал, что живет в свое удовольствие, что очень вырос во многих отношениях, но проектировать городские скотобойни способен сейчас не больше, чем перед отъездом из Англии. Правда, он осмотрел все замечательные церкви в Риме, каждый день ходил в картинные галереи и за эти два месяца узнал об искусстве больше, чем за всю предшествующую жизнь. Но, как немного грубовато говорил Робин, все это никому не могло принести практической пользы и было бы недопустимо или даже просто невозможно в той «идеальной колонии», в фонд предварительных расходов которой Тони было предложено внести пятьсот фунтов.
Внезапно проникнувшись отвращением ко всем утопистам прошлого, настоящего и будущего, Тони уложил чемодан и уехал в Неаполь. Там он провел три или четыре недели, пополняя свои познания в классическом искусстве, побывал в Помпее и в Амальфи, негодуя на постоянный холодный северный ветер. Когда наступила теплая погода, он решил последовать совету официантов римского ресторана и провести две недели на острове Эа, на Средиземном море, в двенадцати часах пути от Неаполя.
