— Ах, Вольфи, — с испугом сказала мать. — Как раз самый долгий срок учения!
— Да, конечно, — улыбнулся он. — Когда мой сын пойдет в школу, я все еще буду учиться. Немало пройдет времени, пока его отец станет чем-то и начнет зарабатывать деньги. Но, мама, я всегда любил иметь дело с людьми, я всегда задумывался над тем, что творится в их душе, почему они делают то-то и то-то. Я был бы счастлив, если бы мог помочь им…
Он уставился в одну точку.
— Ах, Вольфи! — воскликнула мать. — Ты снова вспомнил Нейлоэ.
— А почему бы и нет? — улыбнулся он. — Думаешь, мне от этого больно? Я был слишком юн! Чтобы действительно уметь помочь людям, надо много знать, много испытать и нельзя быть мягким. Я был слишком мягок!
— Они поступили с тобой позорно! — Она несколько раз ударила костяшками пальцев о стол: там-та-та, там-та-та, та-та-там!
— Они поступали как умели. Бесстыдные — бесстыдно, а хорошие — хорошо. Мягкие же — слишком мягко. Итак, мама, я не настаиваю. Но если ты хочешь и можешь…
— Хочешь и можешь, — рассердилась она, — ты осел, Вольфи, и до конца жизни останешься ослом! Когда ты вправе что-нибудь потребовать, ты скромничаешь, а что тебе вовсе не пристало, за это ты держишься зубами. Я убеждена, что, если тебе с твоих пациентов будет причитаться пятьдесят марок, ты после долгих размышлений покончишь дело на пяти.
— Для счетных операций теперь есть Петра! — весело крикнул Вольфганг. Насчитался я в свое время достаточно.
— Ах, Петра, — рассердилась старушка. — Она еще больший осел, чем ты. Ведь она делает все, что ты хочешь.
3. ПЕТРА — СИРЕНА
Фрау Пагель-старшая всегда порицала молодую девушку Петру Ледиг. И продолжала порицать, когда та стала называться фрау Пагель-младшая. Она находила, что Ледиг — очень подходящая, точно специально для нее скроенная фамилия. Она заявляла, возводя свой проступок в добродетель, что женщина, которая позволяет свекрови давать себе затрещины, не станет давать затрещины мужу. И все-таки фрау Пагель-старшая ежедневно посещала дом молодой женщины по будням. По воскресеньям в этом не было надобности, по воскресеньям молодые люди приходили обедать к ней.
У нее была отвратительно бесцеремонная манера вести себя за столом: прямая, как палка, неподвижная, сидела она в венце своих белых волос и барабанила пальцами по столу, следя за каждым движением Петры блестящими черными глазами: всякую другую молодую женщину это свело бы с ума.
— Я бы не позволила ей! — с возмущением говорила старая кухарка Минна. — А ведь я кухарка, ты же — невестка.
«Хорошая сегодня погода, — это все, до чего в лучшем случае снисходила в разговоре с невесткой старая дама. — На рынке есть свежая камбала. Вы знаете, что это такое: камбала? Надо сдирать с нее кожу. Вот оно что!» И она энергично потирала пальцем нос.
Она приводила в отчаяние Минну и Вольфганга. Петра только улыбалась.
— Таких ребят двенадцать на дюжину, — говорила свекровь, глядя на младенца. — Ничего пагелевского. Рыночный товар!
Бедняга Петра! Ведь Вольфганг большею частью бывал в университете, когда приходила фрау Пагель, а Минну старуха умела спровадить! И Петра должна была выносить все одна. Если она давала ребенку грудь, старуха сидела, уставившись на мать и дитя, и самым бесстыдным тоном спрашивала:
— Ну, фройляйн, хорошо он прибавляет?
У всякой другой женщины молоко свернулось бы от таких разговоров.
— Благодарю, неплохо, — только улыбалась Петра.
— Он убавил в весе, — утверждала старуха, барабаня по столу.
— Да что вы, он прибавил тридцать грамм, весы…
— Я не верю весам, весы всегда врут. Я верю собственным глазам, они-то уж не обманут. Он убавил в весе, фройляйн!
— Да, убавил, — соглашалась Петра.
Фрау Пагель-старшая упорно стояла на том, что Петра — незамужняя, бюро регистрации браков не могло убедить ее в противном.
— Вы ж еще полгода назад там висели, и ничего из этого не вышло.
— Но я, право, желал бы, мама…
— Пожелай себе чего-нибудь к рождеству, мой мальчик!
— Да ведь она всех вас за нос водит, — смеялась Петра. — Ей это доставляет большое удовольствие. Иногда, когда мать думает, что я не вижу, она трясется от смеха!
— Да, она смеется над тобой, потому что ты все ей спускаешь! возмущалась Минна. — Вот именно такой овечки ей не хватало, чтобы покуражиться над ней!
— В самом деле, Петра, — просил Вольфганг. — Нельзя все спускать маме! Она же удержу не знает!
— О Вольфи! — весело смеялась Петра. — Разве я и тебе не все спускала, а вот прибрала же к рукам!
Озадаченный Вольфганг Пагель молчал.
Если вспомнить, что фрау Пагель-старшая жила в Старом Вестене, на Танненштрассе, возле Ноллендорфплац, а молодые люди снимали квартиру на окраине города на Крейцнахерштрассе, возле Брейтенбахплац, то надо было поражаться стойкости, с какой старуха изо дня в день проделывала далекое путешествие к столь неприятной ей молодой особе. Дом был новый, даже новехонький, но он уже разваливался, казалось, он вот-вот рассыплется при всей своей новизне.
— Нате-смотрите, — гневно выговаривала старуха Петре, — что я вогнала себе в вашем отвратительном курятнике!
И она показала Петре руку. Через всю ладонь проходила большая заноза.
— Это ваши перила, — не унималась старуха. — В таких сараях порядочные люди не живут! Ведь это опасно для жизни! Можно получить заражение крови!
— Погодите, я вытащу вам занозу! — с готовностью вызвалась Петра. — Я это очень хорошо умею.
— Но если вы причините мне боль! Этого я не потерплю! — с угрозой заявила старуха.
Мрачно смотрела она, как Петра достает иголку и пинцет. Как многие люди, героически, без жалобы выносящие большую боль, старая фрау Пагель робела и трусила перед маленькими невзгодами жизни.
— Я не позволю мучить себя! — крикнула она.
— Держите руку спокойно, и почти ни капельки не будет больно, — сказала Петра, приступая к операции.
— Не хочу, чтобы даже капельку болело! — заявила фрау Пагель. — Хватит мучений с этой противной занозой, а тут еще какой хирург сыскался! неподвижными глазами, зрачки которых сузились от страха, смотрела она на руку.
— Только не двигать рукой! — еще раз потребовала Петра. — Смотрите лучше в сторону!
— Я… — сказала фрау Пагель слабее и снова вздрогнула. — Я не хочу… Не смейте… Может быть, она сама выйдет.
Она старалась вырвать руку.
— Да перестанешь ты рукой дергать?! — с досадой вскрикнула Петра. — Вот еще нежности! Надо же быть такой бестолковой!
— Петра! — ахнула окаменевшая старуха. — Петра! Что с тобой! Ведь ты сказала мне «ты»!
— Вот она! — весело крикнула Петра и с торжеством подняла занозу. Видишь, как это просто, если не дергать рукой?
— Она говорит мне «ты», — прошептала старуха и села. — Она говорит, что я бестолковая! Разве ты не боишься меня, Петра?
— Нисколечко! — рассмеялась Петра. — Можешь называть меня фройляйн и говорить, что малыш не прибавляет в весе — я знаю, у тебя на душе другое.
— Дуреха! — с досадой сказала свекровь. — Не воображай только, что я с тобой согласна!
— Нет, нет!
— Слушай, Петра!
— Да?
— Если Вольф заметит, что мы на «ты», не говори ему, как это произошло. Скажи, что я предложила тебе перейти на «ты». Хорошо?
— Нет, — улыбнулась Петра.
— И ты расскажешь ему все как было?
— Да, — ответила Петра.
— Ну, не говорила я, что ты дуреха! — сердито воскликнула фрау Пагель. — Ты, верно, решила говорить ему все на свете, да?
— Конечно.
— Далеко ты уедешь с такими правилами. Ты его избалуешь. Мужчин нельзя баловать.
— А ты? — спросила Петра. — Ты его разве не баловала? Да еще как!
— Я? Никогда! Клянусь тебе, никогда! Что ты смеешься? Не смей! Не позволю я смеяться над собой! Да перестань же! Сейчас же перестань! Смотри, Петра, будешь бита! Петра… ах, Петра, ну что ты расплясалась, где же мне, старухе, за тобой угнаться. Разве так поступают? Когда-то невестки бросались на колени и спрашивали у мамочки благословения — по крайней мере я читала такую чепуху, — а ты еще надо мной издеваешься. Петра! Ах ты, сирена несчастная! Ты, значит, и меня прибрала к рукам? Бедный Вольфганг!
4. САЛОН МОД ЭВЫ ФОН ПРАКВИЦ
Мы проделали долгий путь, пора идти дальше, мы спешим.
Если идти по Курфюрстендамму от Гедехтнискирхе по направлению к Галензее, то по левую руку в сторону отходит переулок, Мейнекештрассе туда мы и свернем, тут мы найдем знакомых. Почти на самом углу Курфюрстендамма, через два-три дома мы набредем на маленький магазин. На вывеске написано «Эва фон Праквиц».
Это небольшой салон мод. Дамы могут купить себе здесь венское вязаное платье или заказать шелковую блузку, а для мужчин есть изумительные перчатки, или пара изысканных запонок, или верхняя сорочка из чистого шелка на заказ, в сорок — пятьдесят марок. За дешевизной здесь не гонятся. Не рассчитывайте достать в этом магазине что-нибудь определенное, не вздумайте прийти сюда и потребовать воротнички номер 40. Продавщицы, молодые дамы с красивыми наманикюренными ногтями, состроят насмешливую мину, услышав такое требование. Здесь есть только вещи и вещички, которые дразнят воображение, будят внезапный каприз — только что дама не знала, что ей нужен вот этот шерстяной джемпер, но сейчас она уверена, что жизнь без него покажется ей пустой и печальной.
