Когда она приехала, Мария не могла уже ни есть, ни спать. Ее мать провела подле нее не смыкая глаз два дня и две ночи. Ее прекрасное лицо, сохранявшее даже в глубоком горе величественное спокойствие, казалось, умеряло страдания Марии. На третий вечер, к полуночи, миссис Сиддонс прилегла на кровать, измученная усталостью. К четырем часам утра Мария начала метаться и попросила миссис Пеннингтон, дежурившую около нее, позвать доктора. Врач пришел и оставался около часа. После его ухода Мария сказала миссис Пеннингтон, что видит ясно свое положение и умоляла ничего от нее не скрывать. Миссис Пеннингтон призналась, что доктор действительно считал ее состояние безнадежным. Мария очень горячо поблагодарила ее за откровенность. «Я чувствую себя гораздо лучше, — сказала она твердо, — и гораздо спокойнее».
Она заговорила о том, что ждет ее после смерти, о своих надеждах и опасениях; самым тяжелым своим грехом она считала то невероятное тщеславие, которое заставляло ее уделять слишком много внимания своей красоте. Но она прибавила, что рассчитывает на милость Божью, и что перемена, происшедшая в ее теле (говоря это, она смотрела на свои бледные, исхудавшие руки), несомненно, будет считаться достаточным искуплением.
Затем она пожелала видеть сестру. Когда Салли пришла, Мария сказала ей, как дорога она ей была, и как ценила она ее доброту. Умирая, она заботилась только об одном — о счастье Салли. «Обещай мне, Салли, что ты никогда не будешь женой Лоуренса; я не могу вынести этой мысли».
— Дорогая моя, — сказала Салли, — не надо думать о том, что может тебя волновать.
— Нет, нет, — настаивала Мария, — меня это ничуть не волнует, но для моего спокойствия необходимо, чтобы все было выяснено.
Салли очень долго боролась сама с собой и наконец сказала с отчаянием:
— О! это невозможно! — Она подразумевала под этим, невозможность дать такое обещание, но Мария поняла в том смысле, что Салли считает невозможным этот брак.
— Теперь я счастлива, — сказала она, — и вполне удовлетворена.
В этот момент вошла миссис Сиддонс. Мария сказала ей, что примирилась со смертью и говорила в самых удивительных выражениях о той великой перемене, которая была для нее так близка. Она спросила, не знают ли точно, сколько ей осталось еще жить. Она повторила несколько раз: «В котором часу? В котором часу?» Затем она спохватилась и сказала: «Может быть, это нехорошо».
Она выразила желание послушать напутственные молитвы. Миссис Сиддонс взяла молитвенник и начала читать отходную медленно, благоговейно, произнося слова с такой совершенной четкостью, что миссис Пеннингтон, несмотря на волнение, не могла не прийти в восхищение от ее изумительной дикции.
Мария следила за чтением с большим вниманием, затем, когда оно было кончено, сказала:
— Этот человек сказал вам, мама, что он уничтожил все мои письма; я не верю его словам и прошу взять у него все, что я ему написала. — Она прибавила: — Салли мне только что обещала, что никогда не выйдет за него замуж… правда, Салли?
Плакавшая Салли стала на колени у ее кровати и прошептала:
— Я не обещала, мой дорогой ангел, но обещаю теперь, обещаю, потому что ты этого хочешь!
Мария сказала тогда с большой торжественностью:
— Благодарю тебя, Салли. Мама, моя дорогая, миссис Пеннингтон, будьте свидетелями. Салли, дай мне руку. Ты даешь мне клятву, что никогда не будешь его женой? Мама, миссис Пеннингтон, положите ваши руки на ее руку… Вы понимаете? Будьте свидетелями… Салли, да будет это обещание для тебя свято… свято…
Она остановилась на миг, чтобы перевести дыхание, затем продолжала:
— Помните обо мне, и да благословит вас Господь!
Ее лицо вновь обрело спокойствие и красоту, исчезнувшую со времени ее болезни. В первый раз за долгие часы она спокойно улеглась на подушки.
— Любовь моя, — сказала ей мать, — твое лицо теперь божественно.
Мария улыбнулась. Она велела позвать слуг, поблагодарила их за заботы, за их внимание и просила простить ее, если она была нетерпелива и требовательна. Через час она умерла. На ее бледных губах играла спокойная и легкая улыбка.
На следующий день после смерти Марии ветер стих. Яркое солнце придало всему веселый и радостный вид. Салли казалось, что чистая и легкая душа ее сестры укротила осеннее небо. Она не могла отвлечь свои мысли от картины этой смерти. Она думала, что клятву, которую у нее вырвали, было легко сдержать. От всего осталось лишь одно воспоминание, страшное и нежное. Она была измучена; у нее открылась астма; мать ухаживала за ней с большим усердием.
Горе миссис Сиддонс было торжественно своею простотой и молчаливостью. Ни бессонные ночи, ни слезы не нарушили ясности ее лица. Она относилась ко всем мелочам обыденной жизни с уверенной бесстрастностью. Люди, мало ее знавшие, удивлялись, что женщина, которая как никто умела оплакивать в театре воображаемые горести, сохраняла спокойствие в столь горестных обстоятельствах своей жизни.
Ее очень беспокоило, как примет Лоуренс новость, убивавшую навсегда его надежды. Она попросила миссис Пеннингтон написать ему о последних минутах Марии и о данной клятве. Она думала, что трагичность этого события заставит его выказать великодушие. Миссис Пеннингтон согласилась взять на себя эту печальную миссию с мрачной жадностью. Победа над прекрасным падшим ангелом и изъявление им покорности были самыми блестящими эпизодами ее жизни; она вложила все свое далеко незаурядное искусство в составление решительного письма. Затем она его отослала, уверенная в результате.
Спустя два дня она получила следующее послание, написанное крупным, совершенно безумным почерком:
«Дрожит только рука моя, мой разум спокоен; я все поставил на карту, чтобы получить Салли, и неужели вы думаете, что ей удастся от меня ускользнуть! Я вам поведаю тайну, она может быть от меня ускользнет, но подождите конца!
Вы все великолепно сыграли свои роли!
Если вы расскажете хоть одной живой душе о сцене, так подробно вами описанной, то я буду преследовать даже ваше имя моей ненавистью!»
Миссис Пеннингтон перечла несколько раз эти строки, прежде чем поняла их. «Вы все великолепно сыграли свои роли». Что он хотел этим сказать? Неужели он думал, что три женщины придумали эту историю с клятвой, чтобы избавиться от него? Неужели он мог действительно поверить такой интриге. «Вы все великолепно сыграли свои роли». Нельзя было понять это иначе… Глубокое волнение охватило миссис Пеннингтон. В такую минуту Лоуренс не нашел ни слова жалости для несчастной, чья смерть была может быть вызвана его непостоянством… Такой человек должен быть чудовищем. «Я буду преследовать даже ваше имя моей ненавистью». Что означала эта угроза? Думал ли он ее преследовать в ее же собственном доме? Собирался ли он добивать ее клеветой? Ее больше всего оскорбляло, что этот припадок дьявольской ярости был вызван тем прекрасным письмом, над составлением которого она проливала слезы. В течение этого вечера у нее зародилась сильнейшая ненависть к Лоуренсу, вызвавшая довольно значительные последствия.
Она начала с того, что переслала миссис Сиддонс его мерзкое письмо, умоляя ее принять меры предосторожности. Надо было предупредить Сиддонса, Джона Кембла, всех мужчин семьи, так как только мужчины сумели бы предотвратить замыслы сумасшедшего. Салли нельзя было выходить одной; неизвестно было, на что способна такая темная личность, если не принять мер предосторожности.
Получив это письмо, миссис Сиддонс не могла удержаться от улыбки. Она судила о создавшемся положении с большим хладнокровием и снисходительностью. Сама Салли лишь очень слабо осуждала безумства, подсказанные любовью к ней. «Конечно, — говорила она себе, — он был не прав, посылая такое резкое письмо, и в особенности нехорошо, что он не выразил ни малейшего огорчения по поводу смерти бедной Марии, но он писал эго в минуту безумия! Я представляю себе, что он должен был испытать, узнав об ужасной клятве, когда вспоминаю о том, что я сама пережила, давая ее. Ни в какой другой момент моей жизни я не могла бы произнести ее». Она написала миссис Пеннингтон, которая ответила с некоторой враждебностью: «Безумный? Ничего подобного. Если человек может держать перо и составлять фразы, значит он прекрасно владеет собой».
Салли много говорила обо всем этом с матерью, и они обе находили лишними большую часть предосторожностей, подсказанных миссис Пеннингтон. Для чего предупреждать ко всему равнодушного Сиддонса и дядю Кембла с его театральными замашками? Их вмешательство только затруднит положение. Миссис Сиддонс хотелось также успокоить Лоуренса, которого она жалела от всего сердца.
— Может быть, — сказала она, — было бы хорошо довести до его сведения, что ты и за другого никогда не выйдешь замуж?
