Эйно Лейно - Мир сновидений

Он встал и открыл дверь бани. Но Мишутка не вошел, а только покачал головой, как бы желая сказать, что ему невозможно войти под чей-либо кров.

Пришлось Матти выйти к нему.

— Поздно ты пришел, Мишутка, — сказал он тихо, гладя его тяжелую, усталую голову. — Что они из тебя сделали?

«Убийцу», — хотел ответить Мишутка, но не умел. Он только все печальнее смотрел в глаза Матти.

— Мир, видать, обошелся с тобой плохо, продолжал Матти. — Но что бы там ни было, для меня ты все-таки все тот же прежний, старый Мишутка.

Будто колокольчики зазвенели в сердце у Мишутки. Весь мир преобразился. Он, значит, годится кому-то таким, какой он есть!

Все опять стало теплым, уютным и безопасным.

А Матти вновь уселся на порог бани и заиграл. И очень вовремя, потому что Мишуткины лапы уже' начали сами собой подпрыгивать. Он сделал шаг и чуть не упал, сделал другой — и получилось лучше. Вскоре он кружился, как когда-то прежде, в такт игре Матти.

Он больше не был первоклассным, этот Ми-шуткин танец. Да и Матти теперь играл тоже не первоклассно. Потому они как нельзя лучше подходили друг другу.

И часто после этого зимними лунными вечерами приходил Мишутка потанцевать перед Мат-тиной баней. Но внутрь не заходил. Отплясывал свой танец и отправлялся своей дорогой.

Однажды он больше не пришел, не пришел ни на следующий, ни на третий день. Матти скучал по нему и недоумевал, куда он запропастился. Но, увидев кровавые пятна возле своей бани, понял, что Мишутка умер.

— Так вот, значит, как обстоят твои дела, — сказал он тихо. — Ну что ж, у многих из нас дела, похоже, обстоят так же.

Он знал, что напрасно искать труп Мишутки, потому что хорошо прячется раненный в самое сердце лесной зверь.

Но небо смягчилось, и сосны ласково шумели над могилой Мишутки.

Он вновь соединился с великой природой. Для некоторых это возможно только в смерти.

Эркки Перссон был таможенным писарем в Каяни, его любили и магистрат, и горожане. Только он пил. Вот как-то раз прибыл в город по служебным делам губернатор, а ворота таможни оказались закрытыми. Стали искать Эркки Перссо-на, а он лежит в кабаке под столом в обнимку с оловянной кружкой. Тогда он и потерял должность.

Но он полюбил дочь коменданта крепости, которую видел в церкви, и каждый день приходил на берег у порогов поглядеть, не увидит ли свою любезную сидящей у окошка башни. Один раз он осмелился зайти и в крепость, а тут комендант взял да и посадил его в тюрьму, под которой вечно шумела вода. Он просидел там много лет и к тому времени, когда его наконец выпустили на свободу, потерял рассудок.

Но горожане, увидев его побирающимся на улицах, сжалились, дали ему из милосердия место могильщика и сказали: «Когда-то, будучи пленником водки, он присматривал за воротами нашего города, так неужто теперь, будучи пленником Бога, он не сможет открывать врата небесные?»

Так Эркки Перссон и прожил могильщиком до заката своих дней, и горожанам Каяни ни разу не пришлось раскаяться в своем решении.

В то время, как сборщик налогов Симо Афф-лек — тот самый, которого прозвали Симо Зверюга, — управлял Верхней Карелией, жил в приходе Пиелинен справный крестьянин по имени Сипо Невалайнен.

Он всегда аккуратно платил налог и горя не знал, хотя вокруг народ жил и помирал в нужде. Но однажды, когда он мотыжил свое поле, приехали всадники Зверюги, разграбили его амбар и избили до полусмерти его жену, потому что она хотела помешать злодейству. Через пару дней жена умерла от ран.

А односельчане, когда услыхали про то, обрадовались — потому что подумали: «Ну, теперь-то уж Сипо Невалайнен согласится на бунт, к которому мы давно готовимся». Его собственный сын был в рядах бунтовщиков.

Но как только Сипо Невалайнен об этом узнал, он пошел к Симо Зверюге и выдал восставших, которые были наказаны с великой жестокостью. В отместку крестьяне спалили избу Сипо.

Тогда позвал его Симо Зверюга к себе и спросил:

— Чем 'вознаградить тебя за твой добрый труд?

Но Сипо Невалайнен ответил:

— Я это сделал не ради награды.

Но Аффлек все-таки дал ему на память револьвер.

А Сипо Невалайнен отправился на войну и застрелил своего сына, который перешел на сторону врага. Когда же война закончилась и последние остатки финской армии вернулись с сопок Норвегии, Сипо Невалайнен тоже со своими воротился в родные места. Он вошел в палаты Зверюги, протянул тому револьвер и сказал:

— Спасибо, что одолжил, — бог Финляндии посылает тебе вот это.

Он, видишь, от трудностей похода и от лихо- радки стал как бы слабоумным и считал себя богом Финляндии. А Финляндия в те времена была в запустении, вражеские отряды и сборщики по-' датей обобрали ее дочиста, и чума, голод и мороз гостили в ней поочередно. Так что не было никакой особенной чести в те времена называться богом Финляндии.

Но Аффлек, который знал все это, как и то, что народ прозвал его Симо Зверюга, побледнел, взял его за руку и, дрожа, вымолвил:

— Прости меня.

На что Сипо Невалайнен сказал:

— Бог Финляндии никогда не прощает.

И ушел.

Через пару лет после того Симо Аффлек застрелился из того самого револьвера.

Раз в одну лесную торпу приехали люди из города и спросили хозяина. Хозяин копал картофельный погреб, а дочка его стояла у колодезного ворота. Тут пришел с поля брат хозяина, и один из гостей спросил:

— Это ваша дочь?

— Нет, — ответил брат хозяина. — Это дочь моего брата.

— Надо же, она так похожа на вас.

Разговор услышал хозяин из картофельного погреба, и это так странно подействовало на него, что он тут же вылез наверх и спросил, что им нужно. Получив, что хотели, гости отправились своей дорогой, и больше о них не слышали.

Но слова их запали в душу хозяина. Чем больше он об этом думал, тем очевиднее ему становилось, что ребенок и в самом деле — дочь его брата. Его брат был молод и не женат, его жена все еще красива, а сам он был старый и болезненный. Припомнилось ему и то, как однажды он сказал брату:

— Послушай, почему ты не женишься?

— А чего с этим спешить, — ответил брат.

Тем оно и кончилось, и брат остался в доме помощником хозяину. Пожалуй, он был почти как хозяин, потому что был молод и здоров, а настоящий хозяин-то был старый и болезненный. Потому и не годился ни на что, кроме как

* Торпа — арендный участок земли, на котором арендатор обычно строил свой дом.

по мелочи ковыряться да рыбачить. Брат работал в поле и поэтому много бывал наедине с его женой.

И чем больше настоящий хозяин об этом думал, тем достовернее ему казалось, что его обманули и что дочка была дочерью брата. Он размышлял целую неделю, а в субботу вечером говорит:

— Я съезжу в село, а вы пока управляйтесь дома.

В воскресенье вечером он вернулся и ночь проспал очень спокойно, потому что побывал у Господня причастия. В понедельник утром он сказал брату:

— Поди-ка в картофельный погреб, потолок починить. Он, кажись, изнутри прохудился.

Брат полез вниз, а хозяин подкрался и обрушил на него кирпичный накат погреба. Потом пошел в избу, зарубил топором жену и дочку, а под конец поджег всю постройку. Когда дом сгорел дотла, он спокойно отправился проверять сети, а как доплыл до середины озера, так привязал якорный камень на шею, прыгнул в озеро и утопился. Долго ветер гонял его кепку от одного берега к другому.

Было это осенью, и ни один прохожий не забредал в лесную торпу до самого Рождества. А тогда все уж снег покрыл, и лишь печная труба избы торчала среди белого поля. Так никогда и не узнали, что стряслось с обитателями торпы. Сообща порешили, что погибли они при ночном пожаре.

Добираюсь до конца причала. Он кажется прогнившим, хотя хорошо помню тот теперь уже далекий день, когда его по инициативе моего отца установили там, на срубе, наполненном камнями.

Длинным он должен был быть, чтобы маленькие паровые суда, поддерживавшие сообщение между Каяни и Ваалой, при случае могли завернуть к нему. Широким он должен был быть, чтобы на скамьях, расположенных по обе стороны причала, помещалось изрядное количество провожающего народа. Двойные поручни должны были быть у него, чтобы желторотая мелюзга, к которой в то время причисляли и меня, не соскользнула с гладких досок пусть даже и в мелкую воду.

— Но ведь отсюда можно упасть! — заметил я, для пущей убедительности повисая головой и верхней частью туловища в пустом пространстве над водой.