— Пойдемте со мной к Ла Борвицу, — предложил Стар. — Вот уж где без глазури не обойтись.
В кабинете Ла Борвица сидели два сценариста, стенографистка и притихший продюсер; судя по пустым лицам, напряженности и табачному дыму, им так и не удалось выбраться из того тупика, в котором Стар их оставил три часа назад.
— Слишком много персонажей, Монро, — доложил Ла Борвиц чуть ли не с благоговением перед грандиозностью провала.
Стар понимающе хмыкнул.
— В том-то и главная идея фильма.
Вытащив из кармана горсть мелочи, он взглянул на люстру и подкинул полудолларовую монету — та упала в плафон. Стар взглянул на остальную мелочь и выбрал двадцатипятицентовик.
Ла Борвиц наблюдал за ним с несчастным видом — он знал любимую забаву Стара и уже понял, что траты времени не миновать. На него никто не смотрел; улучив момент, Ла Борвиц вытащил руки из-под столешницы и резко вскинул их в воздух — словно сбросив кисти с запястий, а потом поймав их в падении. Маневр сработал, ему полегчало.
Кто-то из сценаристов вытащил мелочь, тут же уговорились о правилах:
— Кидать монету, чтоб не задела цепочки. Все, что свалится в плафон, идет победителю.
Игра затянулась на полчаса, не участвовали двое: Боксли, усевшись в сторонке, вчитывался в сценарий, стенографистка вела счет. Время всех четверых игроков оценивалось ею в тысячу шестьсот долларов; в итоге Ла Борвиц выиграл пять долларов пятьдесят центов — и вахтер принес стремянку, чтобы выгрести монеты из плафона.
— У вас тут сплошная начинка для пирога и ничего больше, — вдруг заявил Боксли.
— Что?
— Это не сценарий.
Все воззрились на него удивленно, Стар сдержал улыбку.
— Вот и дока объявился, — не смолчал Ла Борвиц.
— Нагромождение красивых речей и ни одной коллизии, — бестрепетно продолжал Боксли. — Вы же не роман пишете. И вообще слишком многословно. Не могу толком объяснить, но подход явно неверный. Не увлекает.
Боксли теперь возвращал то, что в него вкладывали в течение трех недель. Стар отвернулся, исподволь наблюдая за остальными.
— С чего вы взяли, что героев много? — продолжал Боксли. — Наоборот, их нужно больше. Как я понимаю, для сценария это главное.
— Так и есть, — подтвердили сценаристы.
— Верно, — кивнул Ла Борвиц.
— Пусть каждый персонаж видит себя на месте другого, — продолжал Боксли, воодушевленный общим вниманием. — Полицейский собирается арестовать вора — и видит у преступника свое собственное лицо. То есть надо так показать. Представим, что фильм называется «Побудь на моем месте».
Вдруг снова закипела работа — сценаристы подхватывали и развивали тему по очереди, как джазовые солисты; может, завтра ее тоже отвергнут за ненадобностью, но пока что жизнь возродилась. Не меньше, чем вмешательство Боксли, помогла игра с монетами, создавшая нужную атмосферу: Стар, не снисходя до роли поводыря, держался — и порой выглядел — как мальчишка, разыгрывающий спектакль.
Уже повернувшись к выходу, он подчеркнуто одобрительным жестом тронул Боксли за плечо — чтобы остальные не накидывались на него слишком уж откровенно.
В кабинете ждал доктор Бэр с помощником-мулатом, держащим наготове переносной кардиограф — Стар называл его детектором лжи.
Стар разделся до пояса: начинался еженедельный осмотр.
— Как самочувствие в последнее время?
— Как обычно.
— Работаете много? Спать удается?
— Нет. Не больше пяти часов. Если ложусь рано — не засыпаю.
— А снотворное?
— От желтой таблетки наутро мутит.
— Принимайте две красных.
— Тогда снятся кошмары.
— Значит, по одной, желтую первую.
— Хорошо, попробую. А вы сами как поживаете?
— Я-то о себе забочусь, Монро, не трачу себя понапрасну.
— Черта с два, вы порой ночь напролет не спите.
— Зато потом сплю целый день.
Через десять минут Бэр заметил:
— Вроде бы все неплохо. Давление на пять единиц выше.
— Хорошо. Ведь это хорошо, да?
— Да. Вечером проявлю кардиограммы. Когда поедем отдыхать?
— Когда-нибудь, — беззаботно ответил Стар. — Месяца через полтора станет полегче.
Бэр взглянул на него с искренней симпатией, укрепившейся с годами.
— В тридцать три вам полегчало после отдыха. Пусть всего лишь трехнедельного.
— Когда-нибудь соберусь.
Никогда, подумал Бэр. Несколько лет назад он с помощью Минны раз-другой уговорил Стара на короткий отпуск. А в последнее время усиленно пытался вызнать, кого Стар считает ближайшими друзьями — кому под силу отвлечь его от работы и не подпускать к студии. Впрочем, вряд ли затея удастся. Стару оставалось жить недолго — не больше полугода. Что толку проявлять кардиограммы? Таких людей невозможно оторвать от дела, насильно уложить в постель и заставить полгода разглядывать небо — Стар предпочтет умереть. Несмотря на отговорки, им руководила ощутимая тяга к полному самоизнурению, знакомому по прошлым временам; усталость была не только ядом, но и наркотиком, дававшим ему редкое, почти физическое наслаждение от работы в утомленном полубреду, на износ. Такое перерождение жизненной силы Бэр уже видел — и с некоторых пор предпочитал не вмешиваться: вылечив одного-двух, он понял всю бесплодность исцеления, убивающего личность и триумфально сохраняющего лишь оболочку.
— Пока все по-прежнему, — заметил доктор.
Они обменялись взглядом. Знает ли Стар? Скорее всего да. Неизвестны лишь сроки — Стар не подозревает, насколько близок исход.
— Если все по-прежнему, — ответил Стар, — я не смею мечтать о большем.
Мулат закончил упаковывать аппарат.
— На следующей неделе в то же время?
— Хорошо, Билл. Всего доброго.
Дверь закрылась, Стар включил диктограф. Тут же донесся голос мисс Дулан:
— Вы знакомы с мисс Кэтлин Мур?
— Что? — ошеломленно переспросил Стар.
— На проводе некая мисс Кэтлин Мур. Говорит, вы просили ее позвонить.
— Боже правый! — Его обуял гневный восторг: прошло пять дней — куда это годится!
— Она на связи?
— Да.
— Ладно, соедините.
Через миг он услышал ее совсем рядом.
— Свадьба состоялась? — Его голос прозвучал негромко и мрачно.
— Пока нет.
В памяти всплыло ее лицо и фигура — он сел, и Кэтлин будто бы склонилась к столу, чтобы остаться вровень с его взглядом.
— К чему этот звонок? — спросил Стар тем же мрачным тоном, тяжело ему давшимся.
— Значит, письмо к тебе все-таки попало?
— Да. В тот же вечер.
— О нем-то я и хотела поговорить.
В конце концов он нашел нужный тон — оскорбленный.
— О чем тут говорить?..
— Я хотела написать вслед другое письмо, но не вышло.
— Это я тоже знаю.
Пауза.
— Ну же, не злись, — вдруг сказала она. — Ты на себя не похож. Это ведь Стар? Тот милый мистер Стар, которого я знаю?
— Я чувствую себя оскорбленным, — произнес он почти высокопарно. — Не вижу смысла продолжать. По крайней мере у меня оставались приятные воспоминания.
— Я не верю, что это ты. Сейчас ты, чего доброго, пожелаешь мне счастья на прощанье. — Она внезапно рассмеялась. — Ты ведь так и хотел? Знаю, как ужасно бывает, когда задумываешь сказать…
— Я не ожидал никаких звонков, — произнес он с достоинством.
Впустую. Кэтлин вновь засмеялась — коротким смешком, как смеются женщины и дети: то ли выдох, то ли радостное восклицание.
— Знаешь, как я себя чувствую, пока с тобой говорю? Как в Лондоне во время нашествия гусениц: мне тогда свалилось в рот что-то верткое и мохнатое.
— Мне очень жаль.
— Да очнись же, пожалуйста! — взмолилась Кэтлин. — Я хочу тебя видеть. По телефону не объяснишь. Мне ведь тоже несладко, пойми!
— Я занят. У меня сегодня предварительный просмотр в Глендейле.
— Это приглашение?
— Со мной идет английский писатель Джордж Боксли. — И неожиданно для себя Стар добавил: — Хочешь присоединиться?
— А как мы поговорим? — Кэтлин задумалась. — Приезжай за мной после фильма, покатаемся по городу.
Мисс Дулан, сидя у внушительного корпуса диктографа, пыталась пробиться к Стару и соединить его с режиссером — звонок режиссера считался единственным дозволенным поводом прервать разговор. Стар, щелкнув тумблером, бросил нетерпеливое «Позже!».
— Часов в одиннадцать? — заговорщически спросила Кэтлин.
Идея «покататься по городу» казалась Стару настолько безрассудной, что начни он подбирать слова для отказа — он бы неминуемо их произнес, однако ему не хотелось походить на гусеницу. Внезапно схлынули все мысли, осталась лишь одна: по меньшей мере день прожит. Впереди вечер — начало, середина, конец.
Он постучал в дверь, услышал из дома отклик Кэтлин и в ожидании задержался у края участка. Снизу по склону доносилось гудение газонокосилки: сосед Кэтлин посреди ночи косил траву на своей лужайке. Луна светила ярко, Стар четко различал соседа даже в сотне футов: тот, опершись на ручку, остановился передохнуть перед следующим заходом. Повсюду царила летняя суматоха — наступил август, пора любовных безрассудств и преступных порывов. Ничего другого лето уже не сулило, оставалось жадно жить настоящим или, если его нет, придумывать себе замену.
