Карен следила за его движениями и, хотя уже знала, что будет дальше, не могла совладать со своими нервами, вибрирующими, как струны под пальцами гитариста.
— Нам придется пойти, — продолжал он. — Никак не отвертеться. Его жена снова устраивает дамский чай, но от этого я сумел тебя избавить.
— От вечера у генерала тоже можешь избавить, — сказала Карен, но ее голос утратил твердость и звучал неуверенно. — Если тебе так хочется, иди один.
— Я не могу каждый раз ходить один, — уныло сказал Хомс.
— Можешь. Скажешь им, что я больна, тем более что это правда. Пусть думают, что я еле жива — это тоже недалеко от истины, и твоя совесть может быть чиста.
— Симмонса сняли с футбола, — сказал он. — Освободилась майорская должность. Старик сначала мне на это намекнул, а уж потом спросил, пойдешь ты на вечер или нет.
— Ты же помнишь, последний раз он чуть не разорвал на мне платье.
— Он тогда слегка перепил. Он ничего такого не имел в виду.
— Надеюсь, — язвительно сказала Карен. — Если бы мне захотелось с кем-то переспать, я бы нашла себе настоящего мужчину, а не эту пивную бочку.
— Я серьезно. — Хомс перекалывал значок пехоты с грязной рубашки на чистую. — Будь ты со Стариком поприветливее, это многое бы решило, особенно сейчас, когда убрали Симмонса.
— Я и так помогаю тебе чем могу. Ты сам знаешь. Меня воротит от всех этих офицерских вечеринок. Я хожу на них только ради тебя. Играю роль любящей жены, как мы и договаривались. Но ради твоей карьеры спать с Делбертом! Не надейся.
— Никто тебя об этом не просит. Разве так трудно быть с ним чуть-чуть поласковее?
— С этим старым бабником? Меня от него тошнит.
Она машинально взяла со стола гребень и снова начала рассеянно водить им по волосам.
— Ну потошнит немного, потерпи — майорская должность того стоит, — просительно сказал Хомс. — Мы вот-вот вступим в войну, а когда она кончится, нынешние майоры с дипломами Вест-Пойнта будут генералами. От тебя всего лишь требуется улыбаться ему и слушать байки про его деда.
— Ему улыбнешься, а он думает, это приглашение залезть под юбку. У него жена есть. Чего ему не хватает?
— Действительно, чего? — ядовито заметил Хомс.
Карен вздрогнула, хотя и понимала, что обвинение носит чисто теоретический характер. Он изображал сейчас несчастного, страдающего любовника, и от этого внутри у нее все дрожало.
— Но ведь у нас с тобой уговор, — грустно напомнил Хомс.
— Хорошо, — сказала она. — Хорошо. Я пойду на этот вечер. Все. Давай о чем-нибудь другом.
— А что у нас на обед? Я голодный как черт. И день сегодня был жуткий. У Делберта просидел бог знает сколько. Он кого хочешь заговорит до полусмерти. Потом еще три часа воевал с поваром и с этим переведенным, Пруитом. — Он внимательно посмотрел на нее. — Меня такие вещи совершенно выматывают.
Она подождала, пока он кончит говорить.
— Сегодня у прислуги выходной, ты же знаешь.
Хомс досадливо поморщился:
— Разве? Фу ты, черт! А какой сегодня день? Четверг? Я думал, среда. — Он с надеждой посмотрел на часы, потом пожал плечами: — Что же делать, в клуб идти уже поздно. А может, еще успею?
Карен под его пристальным взглядом продолжала расчесывать волосы, чтобы заглушить в себе чувство вины — она даже не предложила приготовить ему поесть. Он никогда не обедал дома, в их уговор не входило, чтобы она готовила ему обед, но все равно она сейчас чувствовала себя бессердечной преступницей.
— Что ж, придется перехватить какой-нибудь паршивый бутерброд в гарнизонке, — покорно сказал Хомс, переминаясь с ноги на ногу. Еще немного постоял, потом сел на кровать. — А ты что будешь есть? — спросил он с видом человека, стыдливо напрашивающегося в гости.
— Себе я обычно варю только суп. — Карен тяжело вздохнула.
— Вот как. Я суп не ем, ты же знаешь.
— Ты меня спросил, я ответила, — сказала она, стараясь не сорваться на крик. — Я действительно готовлю себе только суп. Зачем мне врать?
Хомс поспешно встал.
— Ну что ты, что ты, дорогая, не нервничай. Я вполне могу поесть в гарнизонке, ничего страшного. Ты же знаешь, тебе вредно волноваться. Не нервничай, а то опять разболеешься и будешь лежать.
— Я здорова, — возразила она. — Не делай из меня инвалидку.
Он не имел права называть ее «дорогая», не имел права произносить при ней это слово, думала она. И тем не менее, когда они ссорились, он каждый раз делал это, и слово «дорогая» булавкой прикалывало ее к сукну рядом с другими бабочками его коллекции. Она представила себе, как поднимается из-за туалетного столика, говорит ему все, что о нем думает, собирает вещи и уходит — она будет жить собственной жизнью, будет сама себя содержать. Она найдет работу, снимет квартиру… Какую работу? На что ты способна в твоем нынешнем состоянии? Да и что ты умеешь? Только быть женой.
— Ты же знаешь, дорогая, какие у тебя слабые нервы, — говорил в это время Хомс. — Прошу тебя, не надо волноваться. Главное, не расстраивайся.
Он подошел к ней сзади, успокаивающим жестом положил руки ей на плечи, легонько сжал их и ласково заглянул в глаза, отраженные в зеркале.
Карен чувствовала на себе его руки, чувствовала, как они удерживают ее на месте, сковывают, точно так же как давно сковали всю ее жизнь, и на нее накатил панический ужас, как когда-то в детстве: однажды в лесу она зацепилась за колючую проволоку и, хотя знала, что сейчас подоспеет мать и выручит ее, рвалась и металась, пока наконец не сумела освободиться, оставив на проволоке половину платья.
— Вот так, молодец, — улыбнулся Хомс. — Ты приготовь себе что хочешь, как будто меня здесь нет. А я с тобой поем. Договорились?
— Я могу сделать тебе гренки с сыром, — безвольно сказала она.
— Отлично, — улыбнулся он. — Сыр — это прекрасно.
Он пошел за ней на кухню и, пока она готовила, сидел за кухонным столом и не отрываясь смотрел на нее. Когда она отмеряла ложкой кофе, его глаза следили за ней с заботливым участием. Когда она смазывала сковородку маслом и ставила в духовку, его глаза бережно охраняли ее. Карен гордилась своим умением готовить, это было единственное искусство, которым она владела: стряпала она вкусно и быстро, без лишней суеты. Но сейчас почему-то забыла про кофе, и он убежал. Схватила горячий кофейник и обожгла руку.
Хомс молнией метнулся с посудным полотенцем к плите вытереть лужу.
— Ничего, ничего, — сказал он. — Наплевать. Я сейчас все вытру. Сядь. Ты устала.
Карен поднесла руки к лицу:
— Я не устала. Дай, я вытру. Извини, кофе перекипел. Я сварю новый. Прошу тебя, отойди. Я сама.
Внезапно она почувствовала, что пахнет горелым. Рывком вытащила сковородку из духовки — еще немного, и гренки сгорели бы окончательно. Одна сторона уже почернела.
— Пустяки, — отважно улыбнулся Хомс. — Ты только не расстраивайся, дорогая. Не огорчайся. Все прекрасно.
— Давай я счищу горелое.
— Нет, нет. И так отлично. Очень вкусно, честное слово.
Он энергично впился зубами в гренок, чтобы она видела, как ему нравится. Он съел его со смаком. Кофе пить не стал.
— По дороге заскочу в нашу забегаловку и там выпью чашку, — улыбнулся он. — Мне все равно надо вернуться в роту подписать кой-какие бумаги. А ты пойди приляг. Я отлично перекусил, уверяю тебя.
Карен стояла в дверях кухни и сквозь проволочную сетку смотрела, как он идет по дорожке через двор. Когда он скрылся из виду, она пошла в спальню. Уронив руки, попыталась расслабиться. Раз, другой с мучительным усилием кашлянула, но удержалась и не заплакала. Заставила себя дышать глубже. Ей удалось снять напряжение с мышц, но внутри все по-прежнему лихорадочно дрожало.
Рука, словно самостоятельное разумное существо, крадучись, подобралась к животу и потрогала плотный рубец шрама, и от ужаса, который вселяло в нее собственное тело, от страшных мыслей о сочащихся гноем белесых язвах снова накатила дурнота. Виноградную кисть распотрошили, выдавили из нее косточки и оставили, бесплодную, медленно жухнуть на лозе.
Но это же неправда, возразила она себе, ты сама знаешь, что неправда. Ты родила ему наследника, кто вправе говорить, что твоя жизнь никчемна? Почему ты называешь себя «бесплодной»? Ты же стала матерью, у тебя есть сын.
Нет, должен быть в жизни и другой смысл, высокий, важный, непременно должен быть, подсказывал ей неведомый голос, ведь не может все сводиться к формуле «замужество+деторождение+внуки=добропорядочность, сознание выполненного долга и дальше — смерть». Должен существовать какой-то другой язык, забытый, или не услышанный, или не прозвучавший, на котором говорят не только о кухонном гарнитуре «Американский уют» с обеденным столом, столиком поменьше для завтрака и лампами дневного света.
Среди разбитых раковин и унитазов, окруженная горами пустых консервных банок с выцветшими наклейками, Карен Хомс рылась в городской свалке цивилизации, отчаянно отыскивая свою жизнь, и ее не тревожила грязь, липнущая к пальцам.
