Кашель больного звучал глуше – он захлебывался мокротой, и когда Матье подошел ближе, то расслышал между приступами кашля хриплое, прерывистое дыхание. Вероятно, из-за детей женщина и молодой возница говорили так тихо, что Матье ничего не мог разобрать. Он еще подождал, но холод пробирал все сильнее и в конце концов он направился ко второму фургону. Мимоходом он приласкал лошадей, и тепло их было живительно. Он приподнял парусину и как можно тише скользнул в фургон. Слева он наткнулся на доски и еще на что-то деревянное, круглое и гладкое. Должно быть, разобранный комод или шкаф. Справа была навалена солома и, конечно, – сено, еще сохранившее свой запах. Матье вырыл себе в нем углубление и улегся, свернувшись клубком, прижав к подбородку колени. Лес шумел, и Матье не слышал кашля больного, но лишь только он собрался заснуть, ему показалось, будто кто-то раздвигает парусину. Он замер, сжимая рукоятку заступа, весь напрягшись, как струна, готовый к защите и в то же время чувствуя себя вором.
Чем больше Матье старался погрузиться в сено и насладиться его живительным теплом, тем сильнее ему становилось не по себе. Весь день он был настолько поглощен необходимостью идти, прятаться, что в конце концов перестал думать. И вот он оказался рядом с людьми, которые прогнали его и за которыми он все же тайком шел. И в ночи снова возникли перед ним светлые глаза отца Буасси. Взгляд полный тепла, дружелюбия и укора.
Когда они пришли в бараки, отец Буасси поверил Матье, и теперь, по-прежнему занимаясь больными, святой отец, наверно, думает о нем и об его побеге. И возница, так часто и бестрепетно слушавший по ночам завывание бури, почувствовал, как великий страх наполняет его душу. Порывы ветра сотрясали повозку до основания, но ярость ветра была не так страшна, как светлый взгляд, пронзавший ночь. Матье услышал и голос священника. Он повторял слова, которые говорил ему отец Буасси, когда они поднимались на Белину, и еще фразу, произнесенную священником в тот день, когда Матье рассуждал с ним о тех, кто отказывает больным в помощи, кто, пользуясь своим богатством, запирается в замках вдали от городов и укрывается там от эпидемий: «Идите прочь от меня, презренные, и пусть поглотит вас вечный огонь, разожженный дьяволом и пособниками его».
Разве не стал он чем-то вроде пособника дьявола с той ночи, которую провел с Антуанеттой? И разве не предал он священника, и самого господа, сбежав вот так? Кто теперь будет копать могилы? Иезуит, цирюльник, может, даже стражник, которого Матье считал законченным мерзавцем. Теперь же, выходит, этот мерзавец лучше, чем он, Матье?
Чувство одиночества, овладевшее Матье рядом с этими враждебно настроенными людьми, показалось ему более полным и более тягостным, чем то, которое он испытал, копая могилы в густом тумане. Может, сегодняшняя ночь и буран и есть начало наказания, ниспосланного ему небом?
На несколько показавшихся бесконечными минут ясные прозрачные глаза заслонил горящий жестокостью взгляд Антуанетты. Антуанетта прокляла его. Да, власть этой женщины куда сильнее власти священника. И ничто теперь не избавит его, Матье, от злой судьбины, какую она ему предуготовила. Может, он прямо здесь и умрет. И смерть, от которой он хотел удрать, шла за ним весь день, скрываясь в тумане. Она выслеживала его, как сам он выслеживал беженцев. А тут, под покровом ночи, она приблизится к фургону, скользнет вслед за ним под парусину и схватит его. Может, она примет обличье Антуанетты? И сожмет в объятиях, прикрывшись личиной этой женщины, чтобы уж совсем погубить, прежде чем лишить жизни?
Смерть была рядом. Он чуял ее. Это ее огромная ледяная рука бьет по парусине. Это ее когтистая лапа терзает ночь и заставляет выть от боли.
Рука Матье нырнула под одежду и нащупала на груди веточку омелы. Найдя ее, он сжал пальцы, но сдернуть с шеи все-таки не решился. Что-то его останавливало – верно, власть той женщины, и перед этой властью он чувствовал себя безоружным.
Сзади, в другом фургоне, голоса зазвучали громче. Он сел, крепко сжал рукоятку заступа, а дальше все совершилось очень быстро. Сначала заволновались потревоженные лошади. Затем одна из них заржала, и Матье услышал, казалось, совсем рядом, мужской голос:
– Ну-ну. Спокойно. Рано еще.
Матье встал на колени и попятился, зарываясь в сено, но парусина тут поднялась, и его ослепил свет фонаря. Он замахнулся было палкой, луч света отступил и переместился чуть выше.
– Ты что тут делаешь? – вскрикнул мужчина, дрожащим от страха голосом.
Матье опустил руку и сказал:
– Ничего плохого… Я просто тут укрылся.
– Ты – тот могильщик из бараков?
– Да… Я шел за вами следом.
– Господи, да ты же нашлешь на нас смерть.
– Нет. Я не больной. Я знаю. У меня есть омела, она отпугивает чуму.
Наступило молчание, порывы ветра кружили снег в желтом луче фонаря. Мужчина, уже не так резко, произнес:
– В общем-то беда все равно напала на нас. Сдается мне, шурин мой вот-вот преставится… Ты бы не помог нам?
– Ежели смогу, – отчего ж, – сказал Матье.
– Хочу попробовать нагреть ему воды.
Матье подвинулся к краю повозки. Мужчина отвел фонарь, давая ему спуститься.
– Прихвати соломы, – сказал он.
В руке он держал медную кастрюлю.
– С кем ты говоришь? – крикнула женщина.
– С одним человеком, который нам поможет. Иди назад да прикрой парусину поплотней!
Они захватили лопату, и Матье разгреб снег в том месте, где был устроен небольшой очаг.
– Надо бы свежих еловых веток, – сказал Матье, – они дымят, зато тепла дают много.
Мужчина взял в фургоне кривой нож, срезал одну из нижних веток и стряхнул с нее снег. Потом он обстругал ее, Матье зажег от фонаря солому, и огонь, подхваченный ветром, скоро занялся между камнями, где таяли остатки снега. Ель горела, потрескивая. В двойном свете фонаря и очага неслись хлопья снега.
– Знаешь, – сказал парень, – чума – мне с ней тоже довелось столкнуться… Когда мой шурин заорал на тебя, я признаваться не стал, но мне довелось с ней столкнуться.
Он умолк, подыскивая слова. Лицо его, еще сохранившее что-то детское, светилось добротой и дружелюбием. Чувствовалось: он рад, что не один сидит у костра. Но так как он замолчал, Матье спросил:
– Где ж ты ее видал?
– В Доле. Я был там, когда она сызнова началась. В середине августа. Один из первых больных свалился как раз в той семье, куда я приезжал за мебелью, чтоб везти ее в Фушран.
– Ну и что?
– Ну я смылся, никому не сказавши. Город-то еще не был закрыт. Вернулся домой и там тоже ничего не сказал. А не то отослали бы меня в бараки… Так что сам понимаешь, мне тебя особо бояться нечего.
Матье не знал, что тут сказать. Он разворошил огонь мокрой веткой, и та, словно растревоженное животное, жалобно зашипела, лишь только Матье вытащил ее из углей.
– И знаешь, – сказал парень, – тут еще важно то, что ты – возчик… Мы ведь могли б встретиться где-нибудь в пути или на постоялом дворе. Правда, я никогда особливо далеко не ездил. Так только, по нашей округе, дня на два, не больше. – Он на мгновение задумался, потом покачал головой. – Да, нам бы лекаря сюда. Который согласился бы сюда добраться… Ты здешние места знаешь, может, найдешь кого?
– Все деревни в Валь-де-Мьеже пустые, – подумав, ответил Матье, – или сгорели. Никого тут не найдешь. Разве что в Нозруа удалось бы разыскать лекаря, да это не близко.
– А ты бы пошел?
– Засветло пошел бы. А сейчас – никак нельзя. Только к утру снегу наметет уйму, и лошади твои и одной-то повозки не потянут.
– Надо бы чтоб лекарь или цирюльник сюда пришел.
Матье усмехнулся.
– Об этом и не мечтай.
– Надо. У меня найдется, чем заплатить.
Вода в кастрюле запела, и парень бросил туда пригоршню еловых иголок.
– Больше нечего нам ему дать. Нет у нас ничего.
Они присели у огня, прикрывая его. Лица их горели, а спины обдувала метель.
– А ежели он уже преставился, вот страсть-то, – произнес парень.
В лице его и голосе чувствовалась бесконечная усталость. Поглядев на него с минуту, Матье спокойно сказал:
– Как чуток рассветет, я сразу пойду. Ежели лекаря не будет, найду цирюльника или лекарство какое.
В переднем фургоне фонарь выхватил из темноты молодую женщину, сидевшую на сундуке рядом с больным, который лежал на соломе, накрытый толстой пуховой периной.
– Что это за человек? – с беспокойством спросила женщина.
– Сейчас объясню. Он может нам помочь. Хорошо знает здешние места. И как рассветет, пойдет в Нозруа.
– Бедный мой Жоаннес не протянет до утра, – вздохнула она.
Ее бледное лицо обрамлял голубой шерстяной платок, из-под которого выбивалось несколько темных прядей. Карие глаза блестели, точно налитые слезами, но она не плакала, и Матье подумал, что у нее, верно, жар. Она казалась хрупкой. Под бесформенным платьем из серо-бежевой шерсти с высоким белым воротничком, который выделялся ярким пятном в тусклой полутьме, угадывалось тонкое стройное тело. Позади нее Матье разглядел на соломе прижавшихся друг к другу детишек. На секунду Матье вспомнил жену, но видение тут же исчезло.
