Счастливые это были дни, когда Оливеръ поправлялся послѣ своей болѣзни. Все было такъ покойно, уютно, чисто; всѣ были такъ добры и ласковы, послѣ шума и безчинства, среди которыхъ онъ жилъ до сихъ поръ, ему казалось, что онъ попалъ въ рай. Какъ только онъ поправился настолько, что могъ уже одѣться, такъ мистеръ Броунлоу заказалъ для него новый костюмъ, и новую шапку, и новую пару башмаковъ. Когда Оливеру сказали, что онъ можетъ распорядиться своимъ старымъ платьемъ, какъ хочетъ, онъ сейчасъ же отдалъ его прислугѣ, которая всегда была добра къ нему, и просилъ ее продать его старьевщику, а деньги оставить для себя. Она исполнила все, что онъ ей сказалъ. Оливеръ смотрѣлъ въ это время въ окно и когда увидѣлъ, что еврей ушелъ, сунувъ его одежду въ мѣшокъ, то пришелъ въ неописанный восторгъ при мысли о томъ, что ея больше нѣтъ и что онъ избѣжалъ такимъ образомъ опасности снова надѣть ее когда нибудь. Сказать по правдѣ, это были одни лохмотья, потому что до сихъ поръ у Оливера ни разу не было новаго платья.
Въ одинъ прекрасный вечеръ, спустя недѣлю послѣ исторіи съ портретомъ, когда Оливеръ разговаривалъ съ мистриссъ Бедуинъ, явилась служанка отъ мистера Броунлоу и передала, что онъ желаетъ, если Оливеръ Твистъ чувствуетъ себя хорошо, чтобы онъ пришелъ къ нему въ кабинетъ, такъ какъ ему нужно кое о чемъ поговорить съ нимъ.
— Спаси насъ, Господи, и помилуй! Вымой скорѣй ручки, дитя мое, и дай я тебѣ причешу головку, — сказала мистриссъ Бедуинъ. — Знай мы, что онъ позоветъ тебя, мы надѣли бы чистый воротникъ и стали бы такими красивенькими, какъ новенькій шестипенсовикъ.
Оливеръ исполнилъ все, что сказала ему старая леди, которая страшно горевала о томъ, что теперь ей уже не успѣть сплоить маленькую оборочку на воротничкѣ его рубашки, не смотря, однако, на все это, мальчикъ выглядѣлъ такимъ нѣжнымъ и хорошенькимъ, что она не выдержала и, оглянувъ его внимательно съ головы до ногъ, сказала, что она никогда не думала, чтобы онъ за такое короткое время, могъ такъ измѣниться къ лучшему.
Успокоенный этимъ отзывомъ, Оливеръ направился къ кабинету и постучалъ въ двери. Послѣ приглашенія мистера Броунлоу войти, онъ очутился въ небольшой комнатѣ, наполненной книгами, съ окномъ, выходившимъ въ красивый садикъ. У окна стоялъ столъ, а за нимъ сидѣлъ мистеръ Броунлоу и читалъ. Увидя Оливера, онъ отодвинулъ отъ себя книгу и сказалъ ему, чтобъ онъ подошелъ ближе и сѣлъ. Оливеръ сѣлъ, удивляясь про себя тому, неужели люди могутъ прочитать столько книгъ, которыя написаны, конечно, для того, чтобы люди сдѣлались болѣе умными.
— Здѣсь много хорошихъ книгъ, не правда-ли, мой мальчикъ? — спросилъ мистеръ Броунлоу, замѣтивъ взглядъ Оливера, брошенный на полки, которыя шли отъ полу и до самаго потолка.
— Очень много, — отвѣчалъ Оливеръ, — я никогда еще не видѣлъ столько.
— Ты прочтешь ихъ всѣ, если будешь хорошо учиться, — ласково сказалъ старый джентльменъ;- это тебѣ больше понравится, потому что корешки и переплетъ въ книгахъ далеко не лучшая часть ихъ.
— Я думаю, сэръ, онѣ очень тяжелыя, — сказалъ Оливеръ, указывая на нѣсколько большихъ томовъ съ золотыми бордюрами.
— Не всегда, — отвѣчалъ старый джентльменъ, гладя мальчика по головѣ и улыбаясь ему;- бываютъ меньше этихъ и гораздо тяжелѣе. Желалъ бы ты вырости, сдѣлаться ученымъ и писать книги?
— Я думаю, сэръ, что мнѣ интереснѣе было бы читать ихъ, — отвѣчалъ Оливеръ.
— Какъ! Ты не желалъ бы быть писателемъ? — воскликнулъ старый джентльменъ.
Оливеръ задумался на минуту, а затѣмъ сказалъ, что по его мнѣнію лучше всего быть книгопродавцемъ. Старый джентльменъ засмѣялся отъ всего сердца и объявилъ ему, что онъ сказалъ очень хорошую вещь. Оливеръ очень обрадовался, хотя никакъ не могъ рѣшить, почему это хорошо.
— Ну, хорошо! — сказалъ старый джентльменъ, переставъ смѣяться. — Не пугайся! мы не сдѣлаемъ изъ тебя писателя; ты и безъ этого можешь научиться какому-нибудь почтенному ремеслу, хотя бы, напримѣръ, кирпичному.
— Благодарю васъ, сэръ, — отвѣчалъ Оливеръ.
У мальчика былъ при этомъ до того серьезный видъ, что старый джентльменъ невольно разсмѣялся и сказалъ что то, касающееся явленій инстинкта, но Оливеръ не понялъ и потому не обратилъ на это вниманія.
— Ну-съ, — сказалъ мистеръ Броунлоу, говоря ласково и въ но же время очень серьезно, чего Оливеръ никогда не замѣчалъ раньше. — Прошу тебя, мой мальчикъ, какъ можно внимательнѣе выслушать то, что я тебѣ скажу. Я буду говорить съ тобою прямо; я увѣренъ, что ты такъ же хорошо поймешь меня, какъ и многіе другіе, которые гораздо старше тебя.
— О, не говорите мнѣ, сэръ, что вы хотите, чтобъ я ушелъ отъ васъ! — воскликнулъ Оливеръ, встревоженный серьезнымъ тономъ стараго джентльмена. — Не выталкивайте меня за дверь, чтобы я опять шлялся безъ пристанища по улицамъ! Позвольте мнѣ остаться здѣсь и быть вашимъ слугой. Не отсылайте меня въ то ужасное мѣсто, гдѣ я былъ. Сжальтесь надъ несчастнымъ мальчикомъ, сэръ!
— Милое дитя мое, — сказалъ старый джентльменъ, тронутый такимъ горячимъ порывомъ Оливера, — не бойся, я не отправлю тебя до тѣхъ поръ, пока мы самъ не подашь мнѣ къ этому повода.
— Никогда этого не будетъ, сэръ, никогда!
— Надѣюсь, что нѣтъ, — сказалъ старый джентльменъ. — Не думаю, чтобы ты когда либо подалъ мнѣ этотъ поводъ. Мнѣ столько разъ приходилось разочаровываться въ тѣхъ, кому я хотѣлъ сдѣлать добро, но тѣмъ не менѣе я расположенъ вѣрить тебѣ и не могу понять, почему все, касающееся тебя, такъ глубоко интересуетъ меня. Люди, которыхъ я такъ сильно любилъ, давно уже лежатъ въ могилѣ; съ ними я схоронилъ все счастье и всѣ радости своей жизни, но изъ этого не слѣдуетъ, чтобы я схоронилъ также и свое сердце и закрылъ къ нему доступъ лучшимъ чувствамъ. Глубокое горе только укрѣпило его и сдѣлало болѣе чуткимъ.
Старый джентльменъ говорилъ тихо, какъ бы обращаясь къ самому себѣ, а не къ своему собесѣднику. Когда послѣ этого онъ смолкъ на нѣсколько минутъ, то и Оливеръ въ свою очередь сидѣлъ и молчалъ.
— Довольно, однако, — сказалъ старый джентльменъ болѣе веселымъ тономъ. — Я говорилъ все это только потому, что у тебя юное сердце. Теперь ты знаешь, сколько горя и страданій я вынесъ въ своей жизни и будешь стараться, слѣдовательно, не огорчать меня больше. Ты говоришь, что ты сирота, что у тебя нѣтъ друзей въ мірѣ. Я наводилъ справки и всѣ они подтверждаютъ твое показаніе. Разскажи мнѣ все, что знаешь, о себѣ; откуда ты пришелъ сюда, кто тебя воспиталъ, какимъ образомъ ты очутился въ той компаніи, въ обществѣ которой я нашелъ тебя. Говори всю правду и пока я живъ, ты никогда не будешь одинокимъ.
Рыданія душили Оливера и онъ въ теченіе нѣсколькихъ минутъ не могъ выговорить ни единаго слова; не успѣлъ онъ затѣмъ приступить къ разсказу о томъ, какъ его отдали на фирму и мистеръ Бембль взялъ его оттуда и отвелъ въ домъ призрѣнія, какъ у парадной двери кто-то нетерпѣливо дернулъ звонокъ два раза и вслѣдъ за этимъ въ комнату вошла служанка и доложила о приходѣ мистера Гримвига.
— Онъ идетъ сюда? — спросилъ мистеръ Броунлоу.
— Да, сэръ, — отвѣчала служанка. — Онъ спросилъ есть ли мягкія булочки въ домѣ и когда узналъ отъ меня, что есть, то сказалъ, что идетъ чай пить.
Мистеръ Броунлоу улыбнулся и, обернувшись къ Оливеру, сказалъ ему, что мистеръ Гримвигъ старый пріятель его, что у него нѣсколько рѣзкая, грубая манера говорить, но что это одинъ изъ самыхъ достойныхъ людей, какихъ онъ когда либо знавалъ.
— Мнѣ идти внизъ, сэръ? — спросилъ Оливеръ.
— Нѣтъ, — отвѣчалъ мистеръ Броунлоу, — я желаю, напротивъ, чтобы ты остался здѣсь.
Въ ту же минуту въ комнату вошелъ, опираясь на толстую палку, старый джентльменъ, хромавшій на одну ногу; на немъ былъ синій сюртукъ, полосатый жилетъ, нанковые брюки и штиблеты, бѣлая шляпа съ широкими полями. Изъ подъ жилета высовывалась узенькая оборочка отъ рубахи, а подъ нею болталась довольно длинная стальная цѣпочка отъ часовъ, на концѣ которой ничего не было кромѣ ключа. Концы его бѣлаго шейнаго платка были связаны узломъ величиною съ апельсинъ; все лицо его то и дѣло передергивалось самыми разнообразными гримасами, для изображенія которыхъ не хватало бы ни словъ, ни красокъ. Во время разговора онъ всегда склонялъ голову на одинъ бокъ и смотрѣлъ въ то же время какъ то искоса, напоминая въ этомъ случаѣ попугая. Такъ же точно держался онъ въ ту минуту, когда входилъ въ комнату. Вытянувъ далеко впередъ руку, въ которой онъ держалъ небольшой кусокъ апельсинной корки, онъ воскликнулъ ворчливымъ, недовольнымъ тономъ.
— Смотрите! Видите ли вы это? Не странно ли и не удивительно ли, что во всякомъ домѣ, куда я только вздумаю войти, я непремѣнно нахожу на лѣстницѣ кусокъ этого любимаго хирургами вещества? Апельсинная корка виновата въ томъ, что я хромаю, и причиной моей смерти будетъ также апельсинная корка. Да, сэръ! Я умру отъ апельсинной корки… Готовъ съѣсть собственную свою голову, сэръ, если это не правда.
