Ознакомительная версия.
Та утвердительно кивнула головой.
– Боже мой, мадам… мадемуазель, – возразил он с любезной улыбкой, – я видел больную… Теперь она заснула… Вы знаете, конечно, что положение серьезное… Сердце сильно поражено… Одним словом, я не могу сказать вам определенно…
– Одним словом, доктор, – с некоторым нетерпением перебила его молодая девушка, – надежды нет? Скажите мне прямо, я хочу знать.
Он колебался несколько секунд, потом решился:
– Мадемуазель, так как у вас много мужества, я скажу вам: да, это… Я здесь совершенно бесполезен. Остается только сесть у постели больной и ожидать…, По счастью, матушка ваша не будет много страдать, все кончится без мучений. Вот все, что я могу сказать вам, мадемуазель.
Этьеннет стояла молча. Что-то давило ей грудь, но слез еще не было.
– Не сходить ли за святыми дарами? – спросила мадам Гравье.
– Да, пожалуйста.
– Мадемуазель, – сказал доктор и поклонился, еще раз бросив взгляд на ее красивую обнаженную шею.
Этьеннет вернулась в спальню.
Как сказал доктор, Матильда Дюруа действительно спала, Этьеннет подошла к постели, ярко освещенной стоявшей на ночном столике лампой. Матильда лежала на спине; голова и правая рука были открыты. Тело ее, нормальной полноты до пояса, было несоразмерно вздуто в ногах. Лицо ее в белом красивом чепчике на голове, из-под которого выбивались пряди седых волос вперемежку с выцветшими когда-то крашеными прядями, бледное, как старый, потерявший свой цвет воск, было очень худо, черты его подергивались постоянными нервными судорогами, особенно веки и рот; общее выражение было крайне тяжелое, что-то недоброе, пошлое было в этом утомленным жизнью лице. Полуоткрытые губы ее шептали что-то бессвязное, из чего можно было разобрать несколько слов… Молодая девушка взяла толстую, короткую руку матери и приложила к ней свой лоб. Кольца, впившиеся в жирные пальцы, обдали мертвенным холодом ее лоб.
«Мама умрет».
Очевидно, мысль эта еще не была действительностью, потому что хотя Этьеннет и была очень грустна, слезы еще не появлялись. Прикосновение чьей-то руки к обнаженному плечу заставило ее обернуться. Позади ее стояли сиделка и мадам Гравье. Она взглянула на них:
– Я иду, – сказала мадам Гравье, – схожу в часовню на улицу Турин. Скоро шесть часов, там должен быть народ. До свидания.
Она поцеловала безучастную Этьеннет и вышла. Сиделка, пожилая, сухая брюнетка, высокого роста, предложила:
– Я помогу вам раздеться, мадемуазель, поскорее… Если священник увидит вас в таком наряде…
Только тогда Этьеннет вспомнила, что она в бальном туалете. Она живо расстегнула корсаж и, оставшись в одной юбке, накинула кофту, и села в ногах на постели матери, устремив взор в закрытые глаза больной, и стала ждать. Сиделка поместилась опять на кресле; пожевав шоколад, она задремала. Этьеннет с удовольствием почувствовала себя одной в этой мертвенной обстановке.
Агония началась во сне; дыхание становилось тяжелым; больная судорожным движением правой руки делала усилие натянуть на себя одеяло: а губы тщетно старались произнести что-то. Этьеннет стала прислушиваться, и ей показалось, что она улавливала какие-то слова: «деньги… смерть»… Дрожащие губы все повторяли то же самое среди остального неразборчивого бормотания… Далее следовали отрывки имен: «Этьен… Сюз…» имена дочерей вперемежку со старыми любовниками, «Морис… Аск… Берли…» Потом бессмысленная фраза: «она не хотела… не хотела сказать, почему уехала…» И опять бессвязные слова, и так долго, долго… Этьеннет мучило сознание, что эта агония не трогала ее, а скорее только нервно возбуждала: «Я не плачу, почему? … однако, у меня горе…» Чтобы вызвать слезы, она старалась разжалобить себя: «Я останусь совсем одна». Конечно, последние несколько месяцев бедная Матильда вовсе не способствовала оживлению дома, тем не менее, была семья, что-то общее, к чему она привыкла, с детства… «Одна… никого на свете нет у меня…» И слезы при этом крике человеческого эгоизма появились, наконец. «Что со мной будет? Никого у меня нет на свете…» Тут припомнилось ей лицо и голос Поля Тессье: «Я желала бы, чтоб он был здесь. Он хотел приехать, зачем я отказала ему?» Она сознавала, что после смерти матери она найдет поддержку в объятиях этого друга, что он сделает из неё, что пожелает; только бы взял, не оставил одну. – «О! мужчины, довольно, довольно мне их!» – Эта фраза, совершенно ясно произнесенная умирающей, испугала Этьеннет, точно мертвец или привидение заговорило около неё. Между тем, она хорошо знала это восклицание бедной Матильды во время невзгод в ее жизни содержанки! В этих словах слышалось отвращение к ее ремеслу, к владычеству мужчин, призыв к забастовке, к стачке… «О! мужчины, довольно, довольно мне вас!» Теперь, в предсмертной агонии, фраза эта уже не была такой ясной, слова выходили неполными, оборванными, хромые, но, тем не менее, Этьеннет слышала, подстерегала каждый звук ее, а услышав, ощущала острую боль в сердце: «Только бы не услыхала сиделка!» Девушка прислушивалась. Сиделка слегка храпела. Тогда Этьеннет встала и прошептала: «Мама». Стараясь схватить ее судорожно сжатую руку, но тотчас же выпустила ее, когда больная стиснула ее пальцы, а ногти впились в ее тело. А странные слова все повторялись смутно: «О! мужчины… довольно, довольно мне их!»
Стоя на коленях перед постелью, заткнув уши, чтобы не слышать более, Этьеннет стала молиться… Молиться? Она была набожна, как все в монастыре; это набожность была изящная и неглубокая, набожность пансионная, бесцельная и поверхностная; мужчина, верующий самым туманным образом, и тот часто стоит ближе к вере, чем такая добродетельная пансионерка, удостоенная медали за благочестие и похвальное поведение, но, за два последних года, суровое дыханье действительной жизни уничтожило все, даже забылись утренние и вечерние молитвы, вместе со всеми самыми обыкновенными обрядами. Но в эту минуту горе, страх одиночества воскресили в сердце молодой девушки детскую набожность, и уста шептали молитву к Богородице: «Jo vous salue, Marie, pleine de grace… Souvenez vous, ô tres misericordieuse Vierge Marie…» и руки сами собою сложились в привычный молитвенный крест; она била себя в грудь и прикасалась губами к пальцам, сложенным в крест. О, святая сила молитвы, драгоценный дар, самый слабый отголосок которого способен еще утешить несчастного, обращающегося к ней!
В коридоре послышался шорох.
Этьеннет встала с колен и увидала священника, вошедшего с мадам Гравье. Пока последняя готовила с сиделкой масло для соборования, священник приблизился к постели, взял руку умирающей и спросил ее:
– Дорогая дочь моя, слышите ли вы меня?
Этьеннет вместе со священником прислушивалась, и опять схватила понятную ей одну фразу: «О! мужчины, довольно, довольно мне их!»
– Меня призвали слишком поздно, – строго произнес священник, обращаясь к молодой девушке.
Он был маленького роста, худой; седые волосы его вились по кашемировой рясе.
– Отойдите, – сказал он горько плакавшей девушке.
Этьеннет отошла в угол комнаты, где стояли сиделка и мадам Гравье; она стала вмести с ними на колени и пробовала молиться. Священник совершал обряд соборования и читал молитву, полагавшуюся при этом обряде: «Misereationem tui omnipotens Deus… Indulgentiam, absolutar et remissionem peccatorum», Святые слова, произносимые им нараспев, сливались со слабеющим голосом умирающей, которые невнятно для других, но ясно для Этьеннет, уже без перерыва повторяла: «О! мужчины, довольно мне вас!..»
Страшные слова, смысл которых навсегда останется тайной для всех, кроме неё! Они терзали бедное сердце девушки и навсегда оставляли в нем след! Ах! никогда, никогда она не дойдет до такой жизни, до отвратительного порабощения мужчине, кончающегося такой ужасной агонией! Жалость к себе, только что охватившая ее при мысли об ожидающем ее полном одиночестве, прошла совершенно. «Никогда не буду я в зависимости от мужчины, лучше буду работницей, горничной или умру!»
Окончив священный обряд соборования, священник произнес краткую молитву над умирающей, потом вышел с Этьеннет в зал. Он говорил с ней строгим тоном, точно его раздражало, что она была так красива и в слезах:
– Была ли религиозна ваша матушка, дитя мое?
– Но, господин аббат… Я думаю… Она молилась утром и вечером.
– К причастию она не ходила?
Этьеннет поколебалась.
– Я не думаю, – сказала она.
– Надо молиться за нее, дитя мое. Господь очень милосерден, но он не дает ничего без молитвы.
Помолчав, он прибавил:
– Есть ли у вас еще кто-нибудь близкий?
Этьеннет так быстро вспыхнула, что священник понял и извинил ей ложь, когда она ответила «нет», и казалось, несколько смягчился.
– Бедное дитя! – прошептал он, – да сохранит вас Господь! Вы теперь одна на свете… Если вам будет слишком тяжело в эти дни, приходите на улицу Турин; спросите там отца де Риньи.
Пробормотав какую-то благодарность, девушка проводила священника до прихожей. Возвращаясь, она услышала вскрик умирающей и поспешила в спальню…
Ознакомительная версия.
