Марсель Эме - Вуивра

Служитель Господа, успевший дойти лишь до входной молитвы, был не в состоянии мысленно оторваться от битвы с князем тьмы, к которой он готовился. Он не сомневался в том, что Вуивра ступила на землю его прихода, чтобы поймать его в ловушку, и не без гордости думал о том, что его священнический сан и чистота сердца, сделав из него поборника божьего дела в Во-ле-Девере, тем самым совершенно естественно обрекали его на ненависть и происки лукавого. Но он был уверен, что с божьей помощью победит, и уже заранее радовался своему будущему триумфу. Всякий раз, поворачиваясь лицом к пастве, он умилялся при мысли о своей победе, благодаря которой его приход воссияет верой и надеждой. На хорах и перед алтарём, по обе стороны прохода на коленях друг против друга стояли мальчики и девочки, и священник ощущал свою значительность оттого, что ему выпала доля печься об этих невинных душах. За скамьями для девочек, высоко подняв головы и чуть опустив глаза, чтобы читать в раскрытых на аналоях толстых книгах, пели четверо мужчин, составлявших хор: «Sicut erat in principio et nunc et semper…»[1] — а чуть подальше, в самом нефе, располагалось ядро прихожан, души тяжёлые и не поддающиеся влиянию, в которых дьявол, возможно, найдёт место для своих маневров и которые нужно будет от него отстоять. Несколько раз священник пытался найти глазами среди мужчин, стоявших в глубине храма, Арсена Мюзелье, думая, что хорошо бы поговорить с юношей, который уже достаточно близко познакомился с врагиней.

А вот Арсен о Вуивре не думал. Кстати, он больше уже не видел в ней бесову дочь. Её тело, искрящееся здоровьем, её речи без обиняков, исходящий от неё вольный аромат свежей воды и утра делали её настолько чистой, настолько лишённой какой бы то ни было таинственности, что она выглядела полной противоположностью тем интригам и тёмным козням, с которыми в его сознании ассоциировался образ Сатаны. Не слишком любознательный в том, что касается первопричин вещей, он не мудрствуя лукаво принимал Вуивру просто за несколько своеобразную особь человеческой породы. Ему ничего не стоило принять это явление, как одно из многих других, простых и привычных явлений, которые он, подобно всем остальным людям, принимал без объяснения.

Арсен следил за мессой, почти не отвлекаясь, и даже черпал в ней глубинные радости отнюдь не мистического свойства. Деревня, которая была для него своего рода вселенной, присутствовала здесь в целостном виде, составляя некий, хотя и искусственный порядок, не столь подлинный и сложный, как порядок обыденной жизни, но удобный для ума и приятный для глаз. Господь легко узнавал здесь своих прилежных работников, молившихся и бравшихся за плуг с одинаковым усердием, носивших опрятную одежду и чистое бельё. Расставшись со скотом, вымыв с мылом лица и руки, деревня возрождалась от тягот недели и забывала о земле, вглядываясь в огромное око Господа, изображённое под сводом апсиды. В те моменты, когда от звучания фисгармонии или пения у Арсена вздымалась грудь, он уносился духом на хоры к детской скамье. Как и в то далёкое, самое первое воскресенье, когда он, четырёхлетний мальчик, сидел на той скамье, Арсен вновь поражался невероятному видению. Кузнец, который обычно представал перед ним в отсветах своей кузницы, с голыми руками и в кожаном фартуке на животе, стоял у аналоя в чёрном пиджаке, накрахмаленной рубашке и пел по-латыни. Да-да, по-латыни. И Ноэль Мендёр, Леон Жендр и Жюльен Метро тоже пели по-латыни. На скамье для девочек он вновь видел Жюльетту, более миловидную и более серьёзную, чем её подруги, и взгляды их вновь и вновь встречались. Иногда ему казалось, что он видит там и Белетту, такую маленькую, что её можно было принять за одну из тех крошек, которые ещё изучают катехизис.

На самом деле Белетта находилась на одной из больших скамей нефа вместе с Луизой и её невесткой. Обыкновенно она довольно часто, несмотря на замечания Луизы, оборачивалась, чтобы встретиться взглядом с Арсеном. Но случай с куклой немного отдалил их друг от друга. Гуляя по вечерам, они теперь почти не разговаривали, а редкие слова, какими они обменивались, только усиливали обоюдное чувство неловкости, поскольку были далеки от того, что занимало их мысли. Обычно Белетта скучала на мессе, но в это утро она молилась Деве с исступлением, о котором Луиза и не подозревала. «О Святая Мария, о Богородица, сделай так, чтобы я выросла, — говорила она шёпотом. — А то я такая маленькая, что голова у меня не выше спинки церковной скамьи. Сделай так, чтобы я выросла хотя бы на полголовы. Я ведь прошу тебя только о том, что мне причитается. В прошлом месяце мне исполнилось шестнадцать лет, а все говорят, что я выгляжу на двенадцать. О Святая Мария, о Богородица, дай мне вырасти, и я отплачу тебе моими молитвами. И что ещё мне надо, так это парочка хороших титек. Может быть, этого-то мне не хватает больше всего. Ведь я осталась плоской, как доска. И многие мне об этом говорят. Мальчишки, ведь ты же знаешь, суют руки куда угодно. И как мне тут быть? Будь у меня приличная кофточка, я бы тогда запросто выглядела на все шестнадцать. Приветствую тебя, о Мария, исполненная благодати».

По другую сторону от прохода Жюльетта Мендёр поверяла Деве свои упования, благодарила её за то, что та вняла мольбам и воспрепятствовала браку Арсена и Розы Вуатюрье. Селеста Мендёр, мать, стоя на коленях у края скамьи рядом с колонной и держа голову на уровне розовых пальцев ног Франциска-Ксаверия молилась этому доброму святому, чтобы тот помешал Жермене сойтись с Виктором Мюзелье. В это воскресное утро Ненасытную, как обычно, пришлось оставить дома, так как её присутствие на мессе всегда превращалось в скандал. Она пожирала мужчин глазами, а один раз даже на святого Франциска-Ксаверия уставилась таким взглядом, что родителей бросило в краску. Самым же худшим было то, что по выходе из храма, ускользая из-под надзора, она хватала какого-нибудь мужчину и галопом утаскивала его прочь. Даже сам кюре попросил Ноэля, чьё положение певчего как-никак склоняло священника к снисходительности, больше не приводить старшую дочку к воскресной мессе. Такой запрет не был, возможно, вполне исполнен евангелического духа, но дисциплина прежде всего. Иисус щедрой дланью сеял благое семя, но совершенно не заботился о том, чтобы понаблюдать за жатвой в приходе, на три четверти состоявшем из политических радикалов, да и грешница у него, у Христа, не была такой, как эта, не была тамбурмажором, вакханкой, похотливой кобылой, стихией, не ведающей ни добра, ни зла. Священник, разумеется, был обязан исполнять свою миссию служителя культа. Ему пришлось воспретить Жермене доступ в исповедальню, так как она признавалась в содеянных грехах, чудовищных своим числом, воспламенялась и описывала их таким громовым, наполнявшим весь храм голосом, что он, как ураган, захватывал и увлекал за собой и тех, кто оказывался поблизости, дожидаясь очереди, чтобы исповедоваться в своих малых грехах, и самого духовника, исходившего потом за своим окошечком.

По окончании мессы Арсен проводил мать и невестку до кладбища и оставил их у семейных могил. Белетта по обыкновению сразу отправилась на ферму, где её ждали дела, и Арсен опасался, что она окажется наедине с Виктором. Склоняясь над могилами своих мальчиков, Луиза не ощущала ничего, что хотя бы отдалённо напоминало горе; думая о нежном, словно девушка, Дени, что лежал здесь в своей серо-голубой форме с дыркой в голове, и о Венсане, потерявшем своё тело в скалах Шампани, она испытывала скорее лёгкое умиление, почти удовольствие. И воспоминания об Александре, муже, скончавшемся двадцать лет назад, её тоже больше не волновали. Она не собиралась корить себя за забывчивость и считала вполне естественным, что печали ветшают быстрее, чем стареют люди. Когда ты целый день хлопочешь по дому, заботишься о людях и о скотине, тебе всегда есть что делать, а покойники не приходят тебе помочь. Вот уже десять лет как она хотела сделать вокруг трёх могил самшитовый бордюр, но дней всегда не хватало и на более неотложные дела, и времени на посадку самшита так и не нашлось.

Женщины передвинули горшки с цветами и ржавые консервные банки, в которых сохли цветы, оставшиеся от прошлого воскресенья. Эмилия суетилась и заискивала, как побитая собака, которая хочет снова войти в милость к хозяйке. Луиза упрекнула её недовольным тоном:

— Оба ваших сына опять куда-то удрали, а здесь так и не появились. Их не убудет, если они придут на могилы.

— Вы знаете, в чём дело, — вступилась за них Эмилия, — у выхода они оказались вместе с другими детьми. Ну что с ними поделаешь?

— С такими доводами можно и Иуду простить. Если б я своих так воспитывала, из них бы выросли те ещё негодяи. Какие-то они всё-таки бессердечные. К тому же, когда они чувствуют, что им потакают, они поступают так, как им заблагорассудится.

Эмилия, склонившись над надгробной плитой своего свёкра, тихо заплакала. Ничего не видя от слёз, скованная из-за съезжающей ей на брови громоздкой шляпы, она чуть было не разбила горшочек с гортензиями. Луиза, усмехнувшись, продолжала: