— Нынче год, Жозетта, как моя жена испустила здесь последний вздох; кто бы мог подумать, что мне придется увидеть тут графа… Он тоже напоминает мертвеца.
— Бедненький! Он стонет во сне, — заметила Жозетта.
— Дело плохо, тысяча чер…нильниц! — пробурчал старик-нотариус. Это было его обычное присловье, говорившее о досаде делового человека, которому встретились непреодолимые затруднения.
— Все-таки, — сказал он, — благодаря мне он сохранил свои права на Ланстрак, Озак, Сен-Фру и на свой дом в Париже.
Сосчитав по пальцам, Матиас воскликнул:
— Пять лет! Как раз в этом месяце исполнится пять лет с того дня, когда его почтенная бабушка, покойная госпожа де Моленкур, просила для него руки этого молоденького крокодила в юбке, окончательно его разорившего, как я и предполагал…
Вдоволь наглядевшись на молодого человека, добрый старый подагрик вышел, опираясь на трость, и долго прогуливался по садику медленным шагом. К девяти часам, как обычно, был подан ужин. Матиас немало удивился, не заметив на лице Поля никаких следов волнения: оно сохраняло спокойствие, хотя сильно изменилось. Правда, граф де Манервиль, которому было теперь тридцать три года, казался сорокалетним, но эта перемена в чертах лица объяснялась исключительно душевными переживаниями; физически он был здоров. Не дав старику встать, Поль взял его за обе руки и сердечно пожал их.
— Добрый мэтр Матиас, и вас постигла утрата!
— Моя утрата — в порядке вещей, граф; но ваша…
— Мы поговорим об этом за ужином.
— Если б у меня не было сына, служащего в судебном ведомстве, да еще замужней дочери, — сказал добряк, — то вы нашли бы, граф, у старого Матиаса не только гостеприимство, но и кое-что более существенное. Зачем вы приехали в Бордо именно в те дни, когда прохожие читают расклеенные на стенах объявления о запрете, наложенном на ваши фермы в Грассоле и Гюадэ, на поместье Бельроз и особняк? Вы не можете себе представить, как мне тяжело повсюду видеть эти огромные афиши: ведь я целых сорок лет заботился о ваших имениях, как о своих собственных! Ведь я был еще только третьим писцом в конторе почтенного господина Шено, моего предшественника, в то время, когда ваша матушка поручила ему купить их! Ведь я сам переписывал купчие на веленевой бумаге красивым круглым почерком, каким щеголяют третьи писцы. А ведь потом все документы на право владения этими поместьями хранились Г моей конторе, перешедшей ныне к моему преемнику! Ведь я сам вел все счета! Ведь я знал вас еще вот таким! — продолжал нотариус, показывая рукой на два фута от земли. — Нужно сорок один год с половиной проработать нотариусом, чтобы понять, как больно мне видеть свое имя, напечатанное четко, на всеобщее позорище, в объявлениях о запрете, оспаривающих право вашей собственности на эти земли! Когда я прохожу по улице и вижу зевак, читающих эти ужасные желтые афиши, мне почти так же стыдно, как если б дело шло о моем собственном разорении и бесчестии. Встречаются глупцы, громко читающие все это вслух, как будто нарочно для того, чтобы привлечь любопытных; затем они все вместе начинают судить и рядить об этом. Разве вы не хозяин своего добра? Ваш отец промотал два наследства, прежде чем поправить свои дела и оставить вам столь значительное состояние. Вы не были бы де Манервилем, если бы не последовали его примеру. Притом, запрещения, накладываемые на недвижимость, — предмет специальной главы гражданского кодекса, они предусмотрены законом, ничего особенного тут нет. Но, не будь я седой старик, которого легко спихнуть в могилу одним толчком, я избил бы тех, кто глазеет на эти отвратительные строки: «По иску г-жи Натали Эванхелиста, супруги графа Поля-Франсуа-Жозефа де Манервиля, имущество которой выделено из общей собственности постановлением трибунала первой инстанции департамента Сены…» и так далее.
— Да, — сказал Поль, — а теперь мы расстались совсем…
— Неужели? — воскликнул старик.
— Натали этого не хотела, — с живостью возразил Поль. — Мне пришлось ее обмануть, она даже не знает, что я уезжаю за границу.
— Как! Вы уезжаете?
— Да, я уже и билет купил и отправляюсь в Калькутту на «Прекрасной Амели».
— Через два дня? Итак, мы больше никогда не увидимся с вами, граф.
— Вам всего семьдесят три года, дорогой Матиас, и вы страдаете подагрой, а это — гарантия долголетия. Вернувшись из Индии, я еще найду вас в добром здравии. Ваш ум, ваше сердце к тому времени еще не утратят своей бодрости, и вы поможете мне восстановить здание, фундамент которого расшатан. В течение семи лет я хочу сызнова разбогатеть. Когда я вернусь, мне будет всего только сорок лет. В этом возрасте можно еще многое сделать.
— Как! — воскликнул Матиас, не скрывая удивления. — Неужели вы займетесь коммерцией — вы, граф де Манервиль? Вы серьезно об этом думаете?
— Я не буду графом, дорогой Матиас. Я решил уехать под именем господина Камилла (мою мать, как вам известно, звали Камиллой). К тому же у меня есть кое-какие знакомства, дающие мне возможность нажить состояние и другим путем. Коммерция будет моей последней ставкой. Словом, я еду, имея в кармане достаточную сумму денег. Это позволит мне попытать счастья, сразу затеяв какое-нибудь крупное дело.
— Откуда же эти деньги?
— Их пришлет один друг.
Услышав слово «друг», старик уронил вилку; на его лице отразилось не столько удивление или насмешка, сколько грусть: ему было больно, что Поль все еще находится во власти обманчивых иллюзий. Там, где граф предполагал твердую почву под ногами, взор Матиаса видел зияющую пропасть.
— Я проработал в нотариате около пятидесяти лет, но еще никогда не видел, чтобы друзья разорившихся людей давали им деньги взаймы.
— Вы не знаете де Марсе! Я совершенно уверен, что в эту самую минуту он продает свои ценные бумаги, если у него не нашлось свободных денег, и завтра же вы получите вексель на пятьдесят тысяч экю.
— Будем надеяться, что это так. Почему же ваш друг не помог вам раньше уладить дела? Вы могли бы спокойно жить в Ланстраке шесть — семь лет, пользуясь доходами, получаемыми графиней.
— Разве из этих доходов можно уплатить полтора миллиона франков долгов, в том числе пятьсот пятьдесят тысяч — моей жене?
— За четыре года полтора миллиона долгу?!
— Ничего удивительного. Разве я не подарил жене все бриллианты? Разве не израсходовал на обстановку для парижского дома полтораста тысяч, полученных за проданный госпожой Эванхелиста особняк? Разве не пришлось платить за купленные имения и нести другие расходы в связи с заключением брачного контракта? Наконец, чтобы расплатиться за Озак и Сен-Фру, нам пришлось продать ценные бумаги, принадлежавшие Натали и приносившие сорок тысяч дохода. Мы продали их по восемьдесят семь франков; таким образом, не прошло и месяца со дня свадьбы, как у меня уже было двести тысяч долгу… У нас оставалось шестьдесят семь тысяч годового дохода, а мы сверх того тратили ежегодно по двести тысяч. Учтя, что девятьсот тысяч франков пришлось взять под ростовщические проценты, вы без труда получите миллион.
— О черт! — воскликнул старый нотариус. — Дальше?
— Ну, мне захотелось дополнить бриллиантовый убор моей жены, начало которому было положено серьгами ее матери и жемчужным ожерельем с фамильным алмазом «Дискрето» в застежке. Я заплатил сто тысяч за веночек из алмазных колосьев. Итак, вот уже миллион сто тысяч. И наконец я должен вернуть жене ее приданое, то есть триста пятьдесят шесть тысяч франков.
— Однако, — возразил Матиас, — если бы графиня заложила свои бриллианты, а вы сделали бы заем под будущие доходы со своих имений, то это дало бы вам, по-моему, еще тысяч триста, с помощью которых вы могли бы утолить аппетиты кредиторов.
— Ничем нельзя помочь делу, Матиас, когда человек попал в беду, когда имения заложены и перезаложены, когда, прежде чем удовлетворить кредиторов, надо выделить имущество жены, когда наконец грозит протест векселей на сто тысяч франков… Надеюсь, мне удастся заплатить по ним, если земли мои не будут проданы за бесценок. А расходы по их отчуждению!
— Ужасно! — воскликнул старый нотариус.
— К счастью, удалось отменить наложенный запрет; имения можно продать, и разгоревшийся пожар удастся потушить.
— Продать Бельроз, — воскликнул Матиас, — когда вино тысяча восемьсот двадцать пятого года еще в погребах?
— Ничего не поделаешь. — Ведь одно Бельроз стоит шестьсот тысяч!
— Натали купит его по моему совету.
— Оно обычно дает шестнадцать тысяч дохода, не говоря о таких удачных годах, как тысяча восемьсот двадцать пятый год! Да я сам берусь продать Бельроз за семьсот тысяч, а фермы — по сто двадцать тысяч.
— Тем лучше! Я расплачусь со всеми кредиторами, если вдобавок удастся продать мой дом в Бордо за двести тысяч.
