Ознакомительная версия.
Взгляд мой зацепился за сирень в банке.
Сирень я увидала сразу, как только усунулась в комнату. Но внимания на сирень не положила. Теперь же её свежесть смутила меня.
Что-то тут хитрится...
Откуда в доме свежая сирень? Кто дома? Милсветный дружочек Надюшка?
Да не может быть!
По обычаю, на выходные она уезжает в Кандуровку. Возвращается только в понедельник к школе.
Тогда кто это играет из меня игрушки?
Я иду в кухоньку.
Подхожу.
Слышу, Надин голос вестыньку даёт. Только не разберу. Не то говорит, не то поёт.
Притолкнулась я к стенке. Заслышала ясно. Надя негромко напевала мою скоморошину.
– Мышка с кошкой подралась,
В одну ямку забралась.
Вот поехали бояре,
Посадили мышку в сани,
Повезли мышку в Казань
На широкий на базар.
Никто мышку не торгует,
Никто даром не берёт...
Не довела до конца скоморошину. Говорит:
– Пушок, тебе надоело про мышку? Зеваешь? А вот эту ты уже слыхал от меня?
– Дин-дон-дилидон,
Загорелся козий дом.
Коза выскочила,
Глаза вытращила;
Побежала к дубу,
Прищемила губу.
Побежала к Федьке
Дома одни детки.
Побежала к кабаку
Нанюхалась табаку...
– У-у, раззевался... Не мешайся. Кому я сказала.
И тихо.
Снова Надин голос. Чистый. Радостный.
– Коза в синем сарафане,
Козёл в красном малахае
По улице скачут,
Белу рыбу ловят,
Сестрицу кормят...
Пробаутки эти всё мои. За спицами сколь твердила их в шутку Наде. Запомнила...
Я подобралась к двери.
Дверь в кухоньку чуть приоткрыта.
В полоску света я вижу: Пушок прыгнул на лавку, сел, обнялся хвостом. Надюшка со смешками твердит прибаски Пушку, готовому во всякую минуту завести глаза, и проворно выбирает на полу из пуха мёртвый волос, сор.
На табуретке недовязан платок.
«А молодчайка ты, чёртик с хвостиком! – говорю про себя Наде. За работой она не видит меня. – Отвагу таки дала... Насмелилась... Села всё ж ладить платок...»
Я пустила грех на душу, когда сказала, что взяла я Надюшку к себе заради компании.
Надюшке-то я, понятно, ни гугу.
А сама подумывала...
Ну чего зря коптить небо? Оно и так закоптелое. Пущу-ка я девчоночку да и возьмусь тишком гнуть её к вязанию.
Надюшка за всё проста.
На первых порах всё вроде с опаской посматривала, как это я вяжу. А там всхотелось ей попробовать, попытать самой.
Я и подтолкни:
– А может, по-настоящему поучишься вязать? Дело ж нехитрецкое.
– А станете школить?
Я вопросом по её вопросу:
– А что ж ещё бабке делать, как не профессорничать? Это ж, как говорит Луша, старым рукам да глазам отрадная прибавка... Не дурандайка я какая да ещё внасыпочку. Семьдесят восьмой годик беру у жизни. Пора б чему путному наловчиться да и передать в молодые руки. Далей чтоб жило...
И положили мы промежду собой такой уговор. Как поделает она школьные уроки, так мы и за спицы. Теперь я ей учительша. А она при мне стажёрик.
Я смотрю, с какой с дорогой душой работает моя Надюшка. Чувствую, нет, не понапрасну задала я себе трезвону да беспокойствия. Совсем не внапрасну возилась я с девчонишкой при ночных огнях. Не пал мой труд хинью.
Комок подкатил к горлу.
Я вошла в кухоньку.
– Бабушка!.. Родимушка!..
Надюшка бросилась ко мне и эх целовать!
– Да тише, – смеюсь, – тише, голубка ты моя белая... Врачи склеивали, склеивали, а ты в секунду и рассади стар горшок этот...
Надюшка отпрянула, раскинула руки. Смеётся мне в удивленье.
– Бабунюшка! Да откуда ты?
– А оттуда, куда сама и провожала.
– А что, ты сбежала?
– А ты почём знаешь?.. Ох, тебя на кривой козе не обскачешь. Ты у меня знаешь, почём ходит двугривенный.
– Гм... Когда я была у тебя в последний раз, я спрашивала доктора...
– О, доставучая моя девонька-жох, – перебила в похвальбе. – С самим имела совет!
– Имела... Я спросила. Доктор и скажи, что выпишет точно, как из пушки, во вторник. Вот послезавтра будет.
– Видишь... Доктор предполагает, а Анна Фёдоровна располагает! – в пылу набиваю себе ценушку.
Ну совсем раскуражилась дома бабайка.
– Бабунечка... – От досады Надя хрустнула пальцами. – Да знаешь, ты все мои планы... Ну... Кверх тормашками!
– Не велик наклад. Сейчас снова вниз кармашками поставим... Что там такое хитростное?
– А то, что отпросилась я от вторниковых занятий. Наладилась, ерикимаморики, за тобой ехать.
– Вот только этого-то, – плеснула я руками, – мне и не хватало! Ты поехала б, а свои – тоже сюда клади! – а свои в Оренбурге отстали б, что ли? Да они б там на тот вторник, поди, самоличный аэроплан заказали б везти в Жёлтое вот эту даму из Амстердама! – тычу в себя. – А надо мне это – а чтоб его черти горячим дёгтем окатили! – как карасю зонтик. Этот ручку подал, тот ножкой шаркнул... Да на что ж мне такая бесплатная комедь! Нешь я покойница, что навкруг меня будет шалопайничать целый табун охальщиков да ахальщиков?
Живой ходи без подпорок! А я живая. Вот я своим ходом и пустилась до поры, абы не сцапала меня в полон сердобольщиков рать... Правда, доктор для порядка чуток поманежил, покрутил носопыркой. Торочит:
«Вообще-то вам не повредит побыть до вторника».
А я ему и резани, понапрасну бабка рот ширить не станет:
«А я не солдат, чтоб отбывать минута в минуту. Вижу по лицу, вы думаете про меня: тупидзе тот поп, что крестил, да забыл утопить. Думайте так. Я на вас за то сердца не держу. Только и вы меня не держите. Знаю я себя лучше, чем вы. Чувствую я себя дай Бог каждому так себя чувствовать. Так что давайте по-доброму раскланяемся в воскресенье!»
– Прямо не верится... Вернулась... – сражённо прошептала Надюшка. – И слава богу!
– Да нет, Надюшка. В строку ладь другого. Слава вот ему.
Я достала из сумки платок. Серебристо-серый, узорчатый.
Встряхнула.
Он пушистым облаком лёг на стол.
Надюшка прикоснулась к платку.
Её рука потонула в нежной прохладе.
– А ты что, в больнице вязала? – хлопает белыми ресничками Надюшка моя.
– А что ж, по-твоему, я ездила туда помирать? Так, едрень пельмень, и разбежалась!.. Безо время... Платок один и взвёл на ноги... Думаешь, чего это я укатила в выходной? А платок доработала. Говорю доктору:
«Прикончила я платок. Делать мне тут больше нечего. Так что выписывайте».
«Так и быть. Основание веское». – А сам улыбается, улыбается...
– Ой! Да ты совсем не больнуша какая кислая. А сущая цунами!
– А неужели зря звали меня девка-ураган? Ураган во мне всё помелькивает... Мне ль над болью сидеть? – И смеюсь: – Ох, мой Бог, болит мой бок девятый год. Только не знаю, которо место!
– Оя, бабуля, да я наотруб забыла... С час как тому на заказ приплавил из района Рафинадик...
Молотуша моя смешалась.
Этот демобилизованный герой – под пушками спал с лягушками – никак не надышится на неё. Пролюбились уже с осени. Ноябрь въезжал в королевские холода, когда парня отпустила в волю армия.
Нет того любее, как люди людям любы.
Любо-с-два!
– Привез ваши любимики... Я нарочно их в сумрак. Спите себе в комочках и не распускайтесь! Я б с ними прискакала во вторник в больницу.
Надюшка шагнула в тёмный угол.
Не успела я и глазом лупнуть, как она поставила на край стола обливной кувшин с вязанкой ало горящих тюльпанов.
От этого костерка без жара радость брызнула во все стороны.
– А ещё, бабушка, новость... Думала я, думала и знаешь, что надумала?
– Скажешь...
– В вязальщицы пойти! Надумала я твою стёжечку топтать...
Дрогнуло у меня сердце. А пошли ж таки ростки от моего труда!
– Вот это, – говорю, – нашему козырю под масть! За такую новость, за тюльпаны я и жалую тебе последненькую свою паутиночку...
Осторожно разгладила я платок на столе, подвинула паутинку Надюшке.
– Носи на здоровье... Помни бабку Блинчиху. Верю, будешь ты знатно вязать... А я... А я... А я... Ты не смотри на мои слёзы... Так они... Что с меня возьмёшь? В позатотошний ещё год положила я дочке, фельдшерке своей, тыщу на книжку. Тыщу положила сыну... Двое у меня... Хоть его и говорят, детки не картошка, поливать не надобно, вырастут и так, а я всё ж своих рублём не обхожу, подсобляю, покуда ноги таскают... Покуда сердце бьёт жизнью... Пенсией меня, славь Бога, не оконфузили... Неплохую получаю да прирабатываю ещё поманеньку. Так что ж не помогать?.. Я, милая моя задушевница, жизнь свою изжила с зажимкой. В крайней бережи отпускала от себя каждую копееньку. В лишках не тонула, даже не купалась... Это вот сейчас, под свал, чуток поводья отпустило. Дети впрочь стали на ноги... Вроде заживно, вольней пошло. Явились шаловатые рублята. Я и сплавляю своим... Не гроб же облеплять деньжурой?.. Не забыла я и себя. Четыре сотни держу на книжке. На похороны... Вишь, про что думает бабка, миленькая...
– Из больницы вырвалась... Ну какие ж тут похороны!? Ну посуди... Да забудь ты про всё про это, бабушка, и не плачь... Ну что ты? Всё ж хорошо!
Ознакомительная версия.
